Дар волка. Дилогия

Джим сидел в той же позе перед камином и, похоже, был погружен в глубокие раздумья. Ройбен снова устроился в кожаном кресле.

— Скажи, пожалуйста, — сказал он, — это была единственная причина, по которой ты пошел в священники?

Джим довольно долго молчал. Потом с каким-то непонятным изумлением посмотрел на брата и негромко сказал:

— Ройбен, я стал священником, потому что хотел этого.

— Джим, это я знаю, но не чувствовал ли ты, что обязан всю оставшуюся жизнь искупать содеянное?

— Ты не понимаешь, — устало сказал Джим. — Я был полностью выбит из колеи, чтобы понять, как жить дальше, мне потребовалось немало времени. Я много путешествовал. Провел несколько месяцев в католической миссии на Амазонке. Потом год изучал философию в Риме.

— Это я помню, — ответил Ройбен. — Мы получали огромные посылки из Италии. А я никак не мог понять, почему же ты все не приезжаешь домой.

— У меня был очень широкий выбор. Возможно, впервые в жизни я мог выбирать по-настоящему. И, кстати, когда я сказал архиепископу, что хочу стать священником, он задал мне этот самый вопрос. Мы долго разговаривали. Я рассказал ему все. Мы говорили об искуплении, о том, что такое жизнь священника и каково это — вести ее год за годом, всю жизнь. Он потребовал, чтобы я до поступления в семинарию провел год мирской жизни в полном воздержании. Обычно на такое испытание отводилось пять лет, но он решил, что мое пьяное безумие продолжалось не так уж долго. Вероятно, сыграло свою роль и пожертвование дедушки Спэнглера, и постоянная мамина поддержка. Год я проработал волонтером в церкви Святого Франциска в Губбио. К моменту поступления в семинарию я не пил уже три года, но оставался под строгим надзором. Один глоток спиртного — и меня выгнали бы вон. Ройбен, я выдержал это, потому что очень хотел выдержать. И стал священником потому, что всеми силами стремился к этому.

— А как же вера? — спросил Ройбен, которому глубоко врезались в память слова Маргона о том, что Джим — священник, не верящий в Бога.

— О, вера — это самое главное, — еще тише и доверительнее ответил Джим. — Конечно, вера превыше всего — вера в то, что мы живем в Божьем мире и все мы дети Господа. Как же без веры? Я думаю, что если человек искренне, всем сердцем любит Бога, то любит и всех остальных. Тут просто не может быть никаких вариантов. И любишь их не потому, что надеешься, что это тебе зачтется перед Господом, а потому, что стараешься воспринимать и постигать их так же, как их воспринимает и постигает Бог. Любишь их потому, что они живые.

И снова у Ройбена не нашлось слов. Он лишь кивнул.

— Подумай об этом, — понизив голос до шепота, сказал Джим. — Смотри на каждого и думай: это Божье создание; Бог наделил его душой! — Он откинулся в кресле и тяжело вздохнул. — Я стараюсь. Спотыкаюсь. Поднимаюсь. И продолжаю стараться.

— Аминь, — благоговейным шепотом отозвался Ройбен.

— Я хотел работать с наркоманами, с пьяницами — в общем, с теми людьми, слабости которых мне понятны. И, самое главное, я хотел делать что-то полезное и был уверен в том, что у священника есть такая возможность. Что я могу хоть как-то изменить жизнь этих людей. Возможно, мне удалось бы, думал я, даже спасти чью-то жизнь, а может, и не одну — ты только подумай: спасти жизнь! — и искупить хоть малую долю вины за ту жизнь, которую загубил. Ты, конечно, можешь сказать, что меня спасли мама с папой, «Анонимные алкоголики» и «Двенадцать шагов»… Да, они подтолкнули меня к решению. Но я мог выбрать разные пути. И одним из них была вера. Из всего этого кошмара я вынес веру. И нечто вроде безумной благодарности за то, что я не должен становиться врачом! Не могу даже передать, до какой степени я не хотел становиться врачом! В медицине и без меня более чем достаточно бессердечных самовлюбленных подонков. Хвала Господу, меня эта участь миновала.

— Не скажу, что понял тебя до конца, — признался Ройбен. — Впрочем, я никогда не имел особой веры в Бога.

— Я знаю, — ответил Джим, снова уставившись на язычки газового пламени. — Знаю еще с твоих детских лет. Ну, а я всегда веровал в Бога. О Боге говорит мне мироздание. Я вижу Бога в небе и в опавших листьях. И для меня все это обстояло именно так.

— Кажется, я понимаю, что ты имеешь в виду, — негромко сказал Ройбен. Ему очень хотелось, чтобы Джим продолжил свои рассуждения.

— Я вижу Бога во множестве проявлений доброты людей друг к другу. Вижу Бога в глазах пропащих алкоголиков, с которыми имею дело… — Джим вдруг осекся и мотнул головой. — Вера ведь не осознанное решение, правда? Это что-то такое, что, как ты считаешь, у тебя есть или у тебя нет.

— Полагаю, что в этом ты прав.

— Потому-то я никогда не проповедую людям о грехе неверия, — сказал Джим. — И ты никогда не слышал, чтобы я называл неверующего грешником. По-моему, это совершенная бессмыслица.

Ройбен улыбнулся.

— Может быть, именно поэтому у людей иногда складывается ложное представление о тебе. Кто-то может счесть, что у тебя нет веры, хотя на самом деле она у тебя есть.

— Да такое случается довольно часто, — с кроткой улыбкой сказал Джим. — Но это не важно. Веровать можно очень и очень по-разному, согласен?

Довольно долго они сидели в молчании. Слишком уж много вопросов к брату было у Ройбена.

— Ты после этого слышал что-нибудь о Лоррейн? — спросил он в конце концов.

— Да. Через год после выхода из Центра Бетти Форд я написал ей покаянное письмо. И не одно. Но все письма, отправленные по тому адресу, который она оставила в Беркли, возвращались ко мне. Тогда я попросил Саймона Оливера выяснить, живет ли она в Челтнеме и по этому ли адресу. У меня не могло быть никаких претензий к ней из-за того, что она возвращает мои письма. Я послал ей еще одно письмо, постаравшись написать его как можно искреннее. Писал о том, что глубоко скорблю о случившемся, что считаю себя виновным в убийстве, ибо то, что я сделал с ее ребенком, иначе не назовешь, что я очень боюсь, что нанес непоправимый вред ее здоровью и что она больше не сможет иметь детей. На это письмо я получил короткий, но, пожалуй, теплый ответ: с ней все хорошо, здоровье в порядке, не стоит беспокоиться. Ничего страшного ты мне не сделал, живи спокойно.

— Позднее, перед поступлением в семинарию, я еще раз написал ей — спросил, как у нее с деньгами, и сообщил, что собираюсь стать священником. Написал, что за минувшее время муки совести сделались только сильнее. Написал, как «Двенадцать шагов» и вера изменили мою жизнь. Чересчур подробно описал свои планы, мечты и вообще расхвастался. Сейчас я понимаю, что это было самолюбованием. Но в то же время письмо было покаянным. И она написала мне невероятный ответ. Просто немыслимый.

— То есть?

— Ты не поверишь, но она написала, что я в первый и последний раз за много лет подарил ей настоящее счастье. А дальше — о том, насколько несчастна она была до того, как я вошел в ее жизнь, что к тому дню, когда профессор Мейтленд ввел меня в свой дом, она уже утратила всякую надежду. И о том, что благодаря знакомству со мной ее жизнь целиком и полностью изменилась к лучшему. И что мне вовсе не стоило тревожиться из-за того, что я как-то повредил ее здоровью. Она написала, что уверена: из меня получится прекрасный священник. Что отыскать такое по-настоящему важное место в мире — дивно. Хорошо помню, что она употребила именно это слово — «дивно». А у нее и ее профессора все замечательно, писала она. И желала мне всего самого лучшего.

— Это, полагаю, должно было произвести впечатление на архиепископа, — сказал Ройбен.

— И, по правде говоря, произвело.

Джим коротко, невесело рассмеялся.

— Вот такой она была — Лоррейн. Всегда добра, всегда деликатна, всегда великодушна. Лоррейн была чудесной… — Он на несколько секунд прикрыл глаза, а потом продолжил: — Года два назад — не помню точную дату — мне на глаза попалась краткая заметка в «Нью-Йорк таймс» о смерти профессора. Надеюсь, Лоррейн вышла замуж еще раз. Я молюсь за это.