Дарители

Вита услышала щелканье клавиш, потом легкий стук и, убрав ладони, увидела, что Литератор постукивает указательным пальцем по столу, чтобы привлечь ее внимание. Она перевела взгляд на монитор.

Камера над дверью. Она маленькая, но ты сможешь ее увидеть. Повернись и взгляни.

Вита механически повернула голову и посмотрела на дверь, потом кивнула.

Хорошо. На моем письменном столе много разных увесистых предметов, на обеденном тоже. Используй какой-нибудь из них и разбей камеру — я не хочу, чтобы он смотрел сюда, чтобы вообще кто-либо смотрел на нас. Я рассчитываю, что ты будешь последним человеком, который меня видел. Только стульев здесь нет, а кресло тебе не дотащить, так что брось в нее чем-то. Будь добра, постарайся попасть хотя бы со второго раза. Я привык к своим вещам, и мне не хотелось бы, чтобы их ломали зря.

Тарелку-то ты уж точно не зря грохнул!

Справедливо. Но она мне все равно никогда не нравилась. Ненавижу цветочки. Особенно розовые. А он, конечно, даже это испо

Слово оборвалось, и курсор беспомощно замерцал на экране, разом разбив все впечатление холодной деловитости и легкой, какой-то аристократической насмешки, никак не соответствовавшей возрасту писавшего. Вита перевела взгляд на Литератора и увидела, что он смотрит в сторону окна. Потом он взглянул на нее с выражением тревожного ожидания, но никак не страха.

Поторопись. Они приведут его, и тогда это ничем не закончится. Я понимаю, что мой внешний вид у любого человека вызовет столбняк, но пора бы уже и отойти. Или ты, бедняжка, теперь пребываешь в глубокой растерянности? Нашла не совсем того, кого хотела? Не знаешь — убить или сначала чуть-чуть пожалеть?

Так рассуждать мог бы взрослый, опытный человек, проживший на свете не один десяток лет, но никак не ребенок.

Вита резко встала, обошла стол и остановилась перед развернувшимся к ней инвалидным креслом, потом наклонилась, так что кресло с жужжанием чуть-чуть отпрянуло.

— А тебя есть, за что жалеть?! — зло спросила она, четко выговаривая каждое слово. Судя по изменившемуся лицу Литератора, он умел читать по губам и понял, что она сказала. — Неужели за твой внешний вид?! Или за то, что под ним?! Я читала письмо, которое ты написал мне! Я прошла через все то, через что ты пропустил остальных, которые сошли с ума от боли и убили себя, чтобы избавиться от нее! Я видела, какой ты изнутри! Я не нашла там ничего, что можно пожалеть! Да, ты прав, я живучая! — Вита наклонилась еще ниже, вцепившись в ручки кресла, так что ее бешеные, сверкающие глаза оказались прямо напротив глаз Литератора, и он вжался затылком в спинку кресла, глядя в сторону, мимо ее виска. — Посмотри на меня! Ну, посмотри же мне в глаза! Что, не можешь?! Тяжело смотреть в глаза тем, кому причинил столько боли?! Столько боли ни за что! Чем он платил тебе за нас?! Что он дал тебе за всех нас?! Это кресло?! Технику?! Еду?! Может, он пообещал тебе новое тело?! Или ты делал все это исключительно потому, что было в кайф?!

Тяжело дыша, она выпрямилась и отошла, оставив Литератора сидеть, по-прежнему вжавшись затылком в спинку кресла, с подрагивающими губами и широко раскрытыми глазами. Подойдя к письменному столу, Вита взяла прозрачное, увесистое пресс-папье и почти бегом направилась к двери. Короткий, злой взмах рукой отправил пресс-папье в воздух, раздался легкий свист, потом громкое «чвак!», и миниатюрная камера перестала существовать.

— Доволен?! — хрипло спросила Вита, повернувшись, и прошла на свое место, где на экране монитора ее уже ждало одно-единственное слово.

Письмо.

Удивлен, да? Я действительно читала твое письмо… в его первоначальном виде. Я прочла его случайно, по ошибке — уже после того, как поняла, что оно из себя на самом деле представляет — поняла весь механизм, поняла, кто прячется за такими красивенькими, кружевными буквами.

Как ты могла понять? Это невозможно. Расскажи, я хочу знать. Расскажи, пока есть время. Это важно.

Как только на экране появилась последняя буква, к ноге Виты что-то прижалось. Опустив глаза, она увидела Черчилля. От недавней величественности кота не осталось и следа. Он беспокойно терся об ее ногу, огромные зеленые глаза смотрели испуганно. Потом Черчилль сел и негромко, тоскливо замяукал.

Что-то произошло в ресторане. У Андрея ничего не получилось, и что-то произошло. Что-то случилось с Баскаковыми, и кот чувствует это. Нет, он это знает. Что-то ужасное.

Пытаясь отогнать растущую тревогу, Вита снова встала и подошла к кровати. Сдернув с нее тяжелое покрывало, она вернулась к столу, бросила покрывало на блестящий пол и уселась на него, скрестив ноги, словно индус. Кот подбежал и сел рядом, дрожа и крутя головой по сторонам. Литератор посмотрел на нее удивленно, потом недовольно и нетерпеливо махнул в сторону компьютера. Вита покачала головой.

— Не хочу. Поймешь и так, а твои ответы мне сейчас не нужны. Мне говорить медленно?

Его ладонь качнулась из стороны в сторону, давая понять, что говорить можно со средней скоростью.

Вита быстро и сухо изложила ему свою теорию — ту самую, которую когда-то рассказывала Схимнику, сидя рядом с ним на кровати в зеленодольской квартире и еще не предполагая, что этот странный, так пугающий ее человек скоро станет самым дорогим на свете. Внимательно наблюдая за ее губами, Литератор кивал — согласно и с все большим удивлением, а под конец в его глазах, даже в тусклом и невыразительном, появилось одобрение и некое удовольствие, словно у преподавателя, выслушивающего ответ способного студента.

Потом она заговорила о другом.

Это получилось как-то само собой, и Вита не знала, что конкретно подтолкнуло ее. Времени было мало, и она изо всех сил старалась, чтобы за лаконичными фразами вставали живые люди, которые прежде были для Литератора лишь набором букв, из которых состояли их имена и фамилии; чтобы он почти по настоящему ощутил запах клубничной жвачки, которую так любил Женька, и увидел его хитрые и умные глаза, услышал гнусавое пение Черного Санитара и шуточки Мэдмэкса, узнал, как ловко окручивала покупателей Анна и как Артефакт и Мачук препирались на технические темы, как дарила самой себе цветы финансистка Валентина, как лепетал глупости очаровательный ребенок Светочка-Сметанчик, как надменно бродила среди разгоряченной толпы Элина в черной маске, как играл на гитаре Костя, покрытый шрамами, точно ветеран, и как она сама любила охотничьи колбаски и все время прыгала через ступеньки… Было очень важно, чтобы существо, смотревшее на нее из своей изуродованной оболочки, взглянуло в глаза тем, кому писало свои, пропитанные ненавистью, письма. Она говорила, и через комнату проскальзывали картины — яркие, живые, с запахами, звуками, ощущениями — и те, которые Вите доводилось видеть, и те, о которых она только слышала… Бесстрастное лицо Андрея, отступающего в дверной проем, и страшный звук захлопывающейся за ним двери. Надменная и насмешливая черноволосая красавица, изящно выходящая из открытой дверцы «фантома». Постаревшие глаза Славы, сидящего в кресле, как кукла. Теплый песок пляжа, на котором они с Андреем встречали рассвет. Схимник, скрежещущий зубами и рычащий, словно зверь, попавший в очередной капкан кошмарного сна. Золотой крестик склонившегося Яна, медленно раскачивающийся из стороны в сторону, холодный и внимательный взгляд за тонкими стеклами изящных очков. Наташа, стоящая под сенью старых платанов и молча смотрящая на полоску асфальта — то с ужасом, то с восхищением. «Восьмерка», боком несущаяся на огромные сосны. Танец под прицелом десятков глаз. Светочка Матейко, лежащая на диване под простыней, — мокрая, холодная, искалеченная, с застывшей безумной улыбкой. Карина Конвиссар, постукивающая лакированными ногтями по столешнице. Собственное тело, вновь и вновь превращающееся в огонь. Наташа, бросающаяся под машину, и снова Наташа, сидящая на балконе с бокалом пива в руке и с тихой улыбкой говорящая о море. Рисунки, от которых хочется спрятаться. Человеческое тело, отлетающее от бампера «Нивы». Нож, торчащий в запястье промелькнувшей за окном руки. Рыжеусый человек, идущий через гараж, и топающий рядом с ним здоровенный английский бульдог. Тьма, обретающая руки и хватающая за горло. Залитая холодным светом и кровью «Пандора», застывшие лица, подергивающиеся подошвы ботинок бьющегося в агонии Фомина, побелевшие пальцы Женьки, сжимающие глубоко вонзившийся в грудь кинжальный осколок витрины. Окровавленные «гладиаторы», сшибающие мечи под дружный рев зрителей. Снег, засыпающий мертвые глаза Аристарха Кужавского. Письмо, заляпанное давно засохшей бурой кровью, выпавшее из папки редакторши «Веги ТВ». Жадный и неприятный прищур Вадима Семагина. Погребенный под снежными холмами старый парк и насупленные купола Покровского собора. Пустая рюмка, со звоном падающая из-под дернувшейся руки Виктории Костенко. Туманные, безголосые образы, выплескивающиеся из рвущегося под торопливыми пальцами листа ватмана. Одинокая девушка, согнувшаяся на заснеженной скамейке, закрыв ладонями глаза, полные привидений. «Пандора» — живая, веселая, шумная. Слава, уводящий за собой погоню. Перстень в виде ацтекской пирамидки, взблескивающий на влажных от крови пальцах. Темная, гибкая тень, соскальзывающая с бьющегося в мертвенном свете фар тела. Волки, мчащиеся к холодному снежному горизонту. Улыбка Ольги Измайловой, податливо переворачивающейся в мыльной воде. Широкая стамеска в руке Григория Измайлова. Темные страшные пятна на простынном свертке, выплывающем из подъезда на руках санитаров. Жрецы с бокалами шампанского в руках, восседающие вокруг растерянного, несчастного бога. Больная, истощенная незнакомка, выглядывающая из пыльного зеркала. Крепкое, благодарное рукопожатие Кости Лешко. Нина Лешко, падающая на колени. Таблетки димедрола, высыпающиеся из разжавшихся пальцев. Пыльная серая асфальтовая лента, огражденная веревкой с красными лоскутками. Со скрипом кренящийся к земле старый платан… Картины летели все быстрее и быстрее, словно страницы наспех перелистываемой книги, пока не остались только две девушки, пьющие сок на разогретой июльским солнцем «Вершине мира» и глядящие на дорогу, небольшой, небрежно выстроенный дом, охваченный ревущим пламенем, и, наконец, маленький метис, бредущий куда-то по бескрайней снежной пустыне и еще не ведающий ни власти, ни тьмы, ни бездны.

Вита замолчала, и в комнате наступила глубокая тишина. Тихо таяли в воздухе вызванные ее рассказом призраки. Ей казалось, что она говорила несколько часов, хотя, на самом деле, прошло не так уж много времени. Она откашлялась, чувствуя, что успела сильно охрипнуть, и тыльной стороной ладони вытерла мокрые от слез щеки, потом вытащила из кармана сигарету и начала мять ее, рассыпая по полу золотистые табачные завитушки. Только сейчас Вита осознала, что больше не слышит стука в первую дверь. Наверное, это было плохо. Скоро приедет Баскаков, двери откроются и… Значит нужно успеть… Но теперь в плане ее действий стояло жирное многоточие.

Литератор смотрел в окно, полузадернутое синей шторой, и Вита не видела выражения его лица и глаз. Тонкие пальцы подрагивали над клавиатурой, точно вспоминая фигуры некого воздушного танца. Потом они резко порхнули вниз.

Я ведь могу передать все это ему.

— Это уже не важно, — сказала Вита, глядя на повернувшееся к ней лицо. Уже в который раз она отметила, что Литератор везде старательно заменяет имя Баскакова безликим местоимением. — И еще неизвестно, вернется ли он.