Дарвин и Гексли

Что же, они, подобно домашним породам, тоже развиваются быстрее и тоже путем отбора? Конечно же, Дарвин отвечает утвердительно и свой принцип отбора находит у Мальтуса:

«Лик природы представляется нам радостным, мы часто видим избыток пищи; но не видим или забываем, что птицы, беспечно распевающие вокруг нас, по большей части питаются насекомыми и семенами и, таким образом, постоянно истребляют жизнь; мы забываем, что эти певуньи или их яйца и птенцы, в свою очередь, истребляются хищными птицами и зверями; мы забываем, что если в известную минуту пищи имеется в изобилии, то нельзя сказать того же о каждом годе и каждом времени года».

Иными словами, порядок, заведенный в природе, есть многообразная борьба, при которой из-за ограниченности земных ресурсов изобильная жизнь строится необычайно сложно и взаимосвязанно; тут есть охотник и его жертва, паразит и хозяин, покровитель и его подопечный, пожиратель и пожираемый. Малейшая особенность, дающая преимущество в приспособлении, может позволить той или иной особи выжить, произвести на свет потомство и, передав это свое преимущество по наследству, укрепить положение своего вида.

Необходимость размножаться и непрерывный отбор заставляют виды разветвляться и приноравливаться, чтобы захватить себе «побольше самых разнообразных уголков во владениях природы». Так, растения все более изощренно и искусно приспосабливаются к многочисленным и несхожим условиям климата и почвы. Животные обретают либо силу и свирепость, либо быстрые ноги и чуткое ухо, либо медлительность и неуязвимость, а иные, приноравливаясь ко множеству различных условий существования, начинают проявлять сообразительность и гибкость. Жизнь слепо плодится, борется, умерщвляет, прокладывая себе путь к разуму и целесообразности. На автора явно производит впечатление не столько убийство, сколько движение вперед. «Вдумываясь в сущность этой борьбы, — замечает он, — мы утешаемся твердой уверенностью, что война в природе знает минуты затишья, что в ней неведом страх, что смерть обычно приходит сразу, что сильные, здоровые, благополучные выживают и размножаются». Впрочем, сталкиваясь со столь типичным для его века противоречием, как «прогресс ценой страдания», Дарвин не всегда настроен так радужно. Порой и ему в полной мере доступно праведное негодование гуманиста на бога и людей из-за всего зла, какое совершается в мире.

Половое различие толкуется Дарвином отчасти как средство добиться разделения труда, отчасти как способ придать расе больше силы и стойкости путем перекрестного оплодотворения. Он излагает также в общих чертах свою теорию полового отбора. Самки отдают предпочтение самцам броской внешности, мужественным, неустрашимым, и потому самцы, наделенные всеми этими качествами, дают более многочисленное потомство, так что отбор идет в сторону еще большего внешнего великолепия, мужественности и свирепости.

Уже в «Происхождении видов» Дарвина преследует загадка наследственности и изменчивости. Если изменения порождают эволюцию, что порождает изменения? Он разбирает эту проблему в первой и второй главах и, наконец, подробно — в пятой. Рассуждения его осторожны и здравы, но вместе с тем неопределенны, а подчас и сбивчивы. Иногда его можно понять так, будто естественный отбор не только отсеивает изменения, но и является их причиной. Позже, получив за эту неточность выговор от Ляйелла и Уоллеса, он исправил многие места, но некоторые оставил даже в последнем издании. Вообще, он полагает, что изменения вызываются неизвестными особенностями наследственной природы организма, а кроме того, употреблением или неупотреблением органов, корреляцией частей организма и изменениями внешней среды. Домашние животные чрезвычайно изменчивы, потому что человек разводит их повсеместно и в разных частях света. Домашняя утка не может взлететь с земли, оттого что давно утратила необходимость и привычку пользоваться крыльями. Показательно, что птенцы ее сохранили способность летать. Короче говоря, в трактовке природы наследственности Дарвин нередко следует за Бюффоном или Ламарком. В лучшем же случае он просто сознается, что в этой области совершенно несведущ.

В главах шестой и седьмой [87] автор «Происхождения видов» отвечает на возражения — пока что он их чаще всего предугадывает, но в последующих изданиях уже называет имена своих противников. Здесь Дарвин неожиданно обнаруживает полемический талант. Растерянный, косноязычный, неловкий, в присутствии победительно красноречивых людей вроде Гексли, он в нерушимой и многодумной тиши кабинета разит без промаха. По обыкновению обезоруживают его признания в собственной слабости. Он не скрывает, что возражения против его теории серьезны. И все же после долгих раздумий он в каждом случае приходит к удовлетворительному, как ему кажется, решению.

87

В первом издании возражениям отводится лишь одна глава (шестая), а всего глав четырнадцать. В шестом издании возражениям отводятся уже две главы из пятнадцати — шестая и седьмая, впрочем, по содержанию они очень близко повторяют друг друга.

Его недруги часто утверждали, что, если виды и разновидности постоянно разветвляются, природа должна представлять собой непрерывную последовательность форм с почти неприметными оттенками различий, меж тем как на самом деле мы наблюдаем множество четко разграниченных видов, а промежуточные формы отсутствуют. Вовсе нет, отвечает Дарвин. Точно так же, как существует отбор среди отдельных особей, существует отбор и среди видов и разновидностей. Наиболее приспособленная порода распространится по окрестности и неизбежно вытеснит многие родственные ей разновидности, включая и родоначальную.

Далее следуют любопытные истории о чудо-растениях и чудо-животных, которые, как принято было считать, не могли возникнуть вследствие какого бы то ни было стечения счастливых обстоятельств. Как, скажем, мог естественный отбор произвести такой переворот, чтобы из плотоядного обитателя суши получился морской левиафан вроде кита? Неизбежно выходит, что первый шаг был шагом в сторону от приспособления. Как же это случилось? Ответ Дарвина в каком-то смысле анекдотичен: он приводит единственный пример с бурым медведем, который «часами плавает и, широко разинув пасть, не хуже кита ловит в воде насекомых». Убедительнее он объясняет случай с белкой-летягой, обращая внимание своих противников на все беличье семейство, которое от сравнительно тяжелых наземных животных переходит к более легким лазающим и затем к совсем легким. Еще вопрос: как можно пытаться объяснить естественным отбором появление такого чуда искусства и изобретательности, как человеческий глаз? Дарвин честно признается, что этот орган всегда приводил его в недоумение. Но все-таки он обсуждает возможный путь эволюции глаза на основе естественного отбора и ссылается на ученого-немца, который говорит, что, подобно микроскопу, телескопу или всякому оптическому инструменту, глаз человека, как и все в природе, очень далек от совершенства.

Еще одно возражение выдвинул Бронн, утверждавший, что многие признаки у растений и животных — в особенности те, которыми разновидности и виды отличаются друг от друга, — не находят себе явного применения и, таким образом, принцип естественного отбора на них не распространяется. Дарвин отвечает, что как раз бесполезные признаки и надо считать особо важными в классификации, ибо, не затронутые процессом естественного отбора, они мало изменились и, следовательно, позволяют судить об отдаленном прошлом того или иного организма. Затем возражает Майварт [88] : малых изменений, говорит он, недостаточно, чтобы объяснить коренные сдвиги. Быть может, новые виды возникают сразу. Такому взгляду на вещи — а впоследствии нечто подобное высказывал и де Фриз [89] — противоречат, по мнению Дарвина, тонкие и малозаметные различия между многими видами и разновидностями, непрерывная последовательность в развитии, подтверждаемая эмбриологией, а также изумительная приспособленность многих органов к внешним условиям, едва ли возможная при возникновении новых форм путем внезапных изменений, или мутаций. Больше того, если подобные мутации и происходят, то порождают они никому не нужные «уродства». Дарвин всячески умаляет их значение.

88

Майварт Сент-Джордж-Джексон (1827–1900) — английский анатом и зоолог, профессор Лондонского университета.

89

Де Фриз Гуго (1848–1935) — голландский ботаник, основоположник мутационной теории.

Образование инстинкта он объясняет отчасти привычкой и внешними условиями, но главное — естественным отбором полезных изменений в поведении. Откуда взялся у европейской кукушки инстинкт класть яйца в чужие гнезда? Дарвин решает этот вопрос, опираясь на свой излюбленный метод: отыскивает следы той же особенности у родственных видов и подкрепляет свои доводы, показывая взаимозависимость инстинкта и строения организма. Во-первых, все известные разновидности кукушек, оказывается, кладут яйца не сразу одно за другим, а с перерывами в два-три дня. Из этого следует, что у американской кукушки, которая сама вьет гнезда, одновременно оказываются и еще недосиженные яйца, и уже вылупившиеся птенцы разного возраста. Эта трудность, по-видимому, и побуждает ее время от времени подкладывать одно из своих яиц в чужое гнездо. Австралийская кукушка представляет собою шаг вперед, правда, с некоторыми сдвигами в поведении: она кладет в чужое гнездо иногда одно яйцо, а иногда два-три. А европейская кукушка довела дело до логического завершения. Яйца у нее обманчиво мелкие; кладет она их по одному в каждое гнездо, зато птенец, едва появившись на свет, уже так крепок, что способен выкинуть из гнезда своих названных братьев и единолично пользоваться родительской заботой.

Но почему организм разнообразит свое поведение, особенно в затруднительных случаях, как у кукушки? Там, где речь заходит о разуме, Дарвину сказать нечего. Он не вступает в обсуждение вопроса о происхождении разума, как не обсуждает и вопрос о происхождении жизни. Он просто утверждает, что поведению свойственно разнообразие. Немногие теоретики большого размаха так осмотрительно обходили столь обширные области неведомого или выказывали такую дальновидность в своих умолчаниях.

В главах с десятой по тринадцатую Дарвин рассматривает данные палеонтологии и географического распределения. Если летопись биологического прошлого сохранилась нетронутой в окаменелостях, отчего она не предъявляет нам ясных доказательств эволюции? Отчего не открывает непрерывную цепь от ныне существующих видов одного и того же семейства до их общего предка? В известной мере, говорит Дарвин, она такие доказательства предъявляет — со временем в связи с новыми открытиями ей предстояло предъявить их еще больше, — но ученые должны признать, что геологическая летопись чрезвычайно отрывочна и разрозненна. Органические останки, не успев еще внедриться в песок или галечник, обычно разлагаются и исчезают. Сохраняются лишь те, что оседают на дно мелкого водоема, которое по мере накопления осадка медленно опускается. При таком редком стечении обстоятельств действительно могут образоваться глубокие пласты отложений, богатых ископаемыми останками, однако впоследствии может случиться, что они столь же медленно поднимутся вновь и будут размыты. Так, палеонтологические формации большой важности, найденные в Англии, полностью отсутствуют в России и Северной Америке.