Дарвин и Гексли

После того как книга была выпущена, герцог Аргайльский в журнале «Эдинбург» заявил, что, хотя доводы Дарвина служат доказательством естественного отбора, язык его служит доказательством господних предначертаний. Он все время пользуется такими выражениями, как «прекрасное изобретение», «нижняя губа предназначена… для того, чтобы привлекать», «нектар умышленно помещен». Автор рецензии делает вывод, что Дарвин нечаянно проговаривается о правде. Выпад герцога блистательно парировал Уоллес, и Дарвин сохранил душевное равновесие.

Признаться, Чарлз не так страшился богословов, как ботаников. Книга об орхидеях была задумана как пример применения естественного отбора к растительному царству, и теперь автор ее был полон дурных предчувствий от сознания, что вторгся в чужую область да еще открыл там основной закон. Но ботаники читали и только похваливали. Большим спросом пользовалась книга и у широкого читателя. Чарлз был так изумлен и обрадован своим успехом, что счел нужным сочинять на самого себя уничтожающие отзывы, чтобы не потворствовать собственному тщеславию.

Изучение орхидей осталось для него любимым занятием на всю жизнь. «Чудесные создания эти орхидеи, — писал он совсем уже на склоне лет, — и порой отрадно бывает вспомнить, что кой-какие мелкие частности в их способе оплодотворения выяснил я».

30 ноября 1864 года Королевское общество, уступив веяниям времени, наградило Дарвина Коплеевской медалью. Впрочем, это отнюдь не означало, что английская наука уже решилась выразить одобрение его взглядам. Под благовидным прикрытием обтекаемой казенной фразеологии генерал Сэбин в торжественном слове на юбилейном обеде подчеркнул общие заслуги Дарвина в геологии, зоологии и ботанике, а вслед за тем, обдуманно вынув из «Происхождения» самую его душу, стал превозносить этот труд как ценный для науки «кладезь наблюдений». Он не преминул отметить, что в основном награда присуждается Дарвину за такие классические работы, как «Опыление орхидей».

Тотчас же, возмущенный этой попыткой опорочить величайшее достижение его друга, поднялся Гексли и пожелал узнать, выразил ли генерал мнение всего общества. Сэбин мигом смягчил наиболее обидные выражения. Столь же возмущенный, хотя по-прежнему плутающий меж двух миров, выступил с возражениями и Ляйелл. Потом он сообщил о случившемся Дарвину, который по обыкновению при этом не присутствовал: «Я сказал, что был вынужден отречься от своей старой веры, не нащупав еще как следует дороги к новой. И все же я зашел так далеко, что, думаю, Вы остались бы довольны», — виновато прибавил он.

Надо сказать, что еще в 1863 году настойчивые требования наградить Дарвина медалью потерпели неудачу, и даже в 1864 году некоторые члены общества ожесточенно этому сопротивлялись. Дарвин с жадным любопытством выведывал у Гукера их имена. Менее склонный, чем Гексли, ждать от других, как и от себя, логики, он усматривал в странном поведении Сэбина и Королевского общества нечто обнадеживающее и многообещающее. «Я очень горд собой, — писал он Гексли, — и причиной тому Сэбин, при изрядном содействии с Вашей стороны».

Целый год после этого разные общества, королевские и прочие, наперебой навязывали ему свои знаки отличия. Он был избран почетным членом Берлинской академии, Эдинбургского королевского общества и Королевского медицинского общества. Естественно, он терял свои дипломы и забывал, в каких обществах состоит.

«Что, Берлинская академия наук посылает почетным членам свои ученые записки? — озабоченно осведомлялся он у Гукера. — Это мне нужно, чтобы установить, выбирали меня почетным членом или нет; по-видимому, не выбирали, иначе это оставило бы у меня какой-то след, а в то же время я отчетливо помню, что получал некий диплом, подписанный Эренбергом [148] ».

148

Эренберг Христиан (1795–1876) — немецкий зоолог и палеонтолог, исследовавший современных и ископаемых инфузорий.

Зато необыкновенно приятно было признание его заслуг Королевским обществом Эдинбурга: еще зеленым студентом-медиком его водил на одно заседание общества тесть Ляйелла Леонард Хорнер, и Чарлз увидел на председательском месте прославленного человека, чьи романы — и тогда, и в поздние годы — он перечитывал снова и снова.

«Председательствовал сэр Вальтер Скотт; он принес присутствующим извинения, сказав, что не считает себя достойным такой высокой роли. В каком-то почтительном благоговении взирал я на него, на всю эту картину… Если бы кто-нибудь сказал мне тогда, что в один прекрасный день я удостоюсь этой чести, клянусь, подобная мысль показалась бы мне дикой и несуразной, как предположение, что меня могут избрать английским королем».

Ну а если бы ему сказали, что в один прекрасный день он будет представлен принцу Уэльскому, Чарлз либо покатился бы со смеху, либо решил, что в таком случае возможность быть избранным английским королем тоже вполне осуществима. А между тем принцу его представили, и не как-нибудь, а — об этом Эмма писала Фанни Аллен — первым из троицы избранных и достославных. Произошло это на приеме, устроенном Королевским обществом. Чарлз только что отпустил окладистую викторианскую бороду, которая оказалась столь действенным средством маскировки, что его не узнавали даже старые друзья. Принц — «славный малый, приветливый и с прекрасными манерами» — что-то пробормотал ему, но Дарвин не расслышал. Посему Чарлз низко поклонился и проследовал дальше. А что подумал Берти [149] о подобном скоплении седых бород и премудрых лбов вообще и о пресловутом ведуне-обезьяннике в частности, до потомков не дошло. Быть может, он вообще не считал, что обязан думать.

149

Берти — принц Альберт ([141]).

Готовясь к дальнейшим изысканиям по ботанике, Дарвин решил завести у себя небольшую оранжерею. При участии соседского садовника оранжерею с воодушевлением спроектировали и построили. «Новая теплица готова, — писал Дарвин Гукеру, — и мне, как школьнику, не терпится поскорей, ее заселить». И неделю спустя: «Вы не представляете себе, сколько удовольствия мне доставляют Ваши растения (куда больше, чем способны доставить Ваши безжизненные веджвудские черепки [150] ). Все хожу и никак не налюбуюсь». Ни дурнота, ни головные боли не могли его удержать. «Тепличные растения удивительно меня развлекают, — говорил он. — Раза три уже плелся на них поглядеть».

150

Незадолго до того Дарвин с удивлением узнал, что Гукер (вот чудак!) собирает веджвудский фарфор.

Одно замечание Аза Грея насчет усиков лазящих растений навело его на свежий след. Он поставил у себя в кабинете дикий огурец [151] и принялся наблюдать. Оказалось, что за определенное время, от получаса до двух часов, верхушка каждой веточки описывает полный круг. Покрутится так раза три, отдохнет полчасика и раскручивается в другую сторону. Никакой связи со светом эти движения не имели. И еще: всякий раз, как усики нащупывали какой-нибудь предмет, та самая чувствительность, о которой обмолвился Грей, побуждала их немедленно за него уцепиться и прикрепиться к нему. Дарвин был ошеломлен.

151

Echinocystis lobata.

Вечером к нему заглянул побеседовать «знаток-садовод» и наблюдал, как ведет себя растение.

— Я, сэр, полагаю так, что усики умеют видеть, — объявил он, — куда ни посадишь вьюн, все равно, если торчит неподалеку какой-нибудь колышек, вьюн обязательно его отыщет.

«Каким-то чувством усики обладают, — сообщил Дарвин Гукеру, — ведь друг за друга молодые побеги не цепляются».

Теперь он, как нетрудно догадаться, отдавал всю душу лазящим растениям. Кстати, они не оторвут его ни от капитального труда, ни от главной проблемы. «Кропотливое занятие, как раз по мне: и времени не отнимает, и превосходное средство отвлечься, когда пишешь».