Дарвин и Гексли

«Происхождение человека» обычно ставят на второе место среди лучших трудов Дарвина. По сути дела, несмотря на значительные сокращения, оно представляет собой две книги в одном переплете. 206 страниц автор отводит человеку, а затем углубляется в проблему полового отбора и неутомимо следует в этом направлении до последней, 688-й страницы. Без этого объемистого привеска «Происхождение человека» представляет нам Дарвина в явно невыгодном свете: Дарвина в схватке с неудобным для исследования зверем и в неудобной обстановке; Дарвина, не озаренного чудотворным вдохновением первооткрывателя, а подчас не опирающегося на самостоятельные всесторонние изыскания, на неустанные заинтересованно-проницательные наблюдения — иначе говоря, Дарвина без самых неоспоримых его преимуществ. Он сам говорит во введении, что, если бы «Nat"urliche Sch"opfungsgeschichte» [172] Геккеля вышла до того, как он сел писать, он, вероятней всего, так и не довел бы свою работу до конца. И все-таки мы в этом случае лишились бы одного из важнейших научных трудов XIX века, ибо тогда великий мыслитель так и остался бы непричастен к великой проблеме. «Происхождение человека» подводит итог блистательному десятилетию в истории антропологической мысли и дает ему оценку с неизменным чувством меры, с трезвым взглядом на вещи, а нередко и с большой убедительностью.

172

«Естественная теория мироздания» (нем.).

Изучив человека, хоть и менее досконально, чем усоногих рачков, Дарвин приходит к выводу, что превосходство человека над животными объясняется не одним каким-либо свойством наподобие речи, а многими: тем, что он ходит прямо и на двух ногах, выполняет тонкие операции руками, пользуется орудиями труда, членораздельной речью, главное же, наделен умственными способностями, которые делают возможным появление орудий и речи. И все же, полагает Дарвин, чтобы мышление достигло истинно человеческого уровня, с возрастающей силой интеллекта должна была взаимодействовать и возрастающая способность самовыражения. Подобно Спенсеру, он рассматривает разум как приспособление к окружающей среде и как оружие в борьбе за существование; но в отличие от Спенсера благоразумно обходит философские выводы, следующие из подобной точки зрения. Он настаивает на том, что между человеком и высшими млекопитающими существует большой разрыв, но не соглашается с Уоллесом, что дикарь мог бы добыть огонь или создать язык, будь его мозг лишь немногим совершеннее мозга обезьяны. Он утверждает наряду с этим, что как продукт естественного отбора человек отличается от животных своими умственными и нравственными свойствами не качественно, а лишь количественно. Обезьяны тоже пользуются палками и камнями как орудиями; собаки проявляют верность и другие нравственные качества; а многие из высокоорганизованных видов животных обладают способностью мыслить, хоть и весьма элементарной. Как всегда, Дарвин с особым блеском рассказывает занятные случаи из жизни животных:

«Одна самка павиана обладала столь любвеобильным сердцем, что усыновляла не только детенышей других обезьян, но выкрадывала щенят и котят и подолгу таскала их с собой… Один такой приемыш-котенок оцарапал чадолюбивую павианиху, определенно не обиженную умом: она страшно удивилась тому, что ее поцарапали, немедленно обследовала лапки приемыша и недолго думая отгрызла ему все когти».

Как всякий уважающий себя дарвинист, Дарвин проявляет сугубую осторожность в подходе к теориям, которые, как теории Бэна и Спенсера, затрагивают вопрос о наследственной памяти и отпечатках мысленных образов в нервной системе последующих поколений. Глубоко укоренившиеся привычки могут передаваться в виде наклонностей, но вряд ли, пожалуй, в виде самих привычек. Иначе должны были бы передаваться по наследству всякие нелепые обычаи, вроде отвращения индусов к определенным видам пищи.

Никоим образом не посягая на роль авторитета в области этики, Дарвин не задается целью подробно осветить нравственный опыт человечества, и ему не всегда удается избежать путаницы, непоследовательности. При всем том общая его установка вполне ясна. В широком понимании совесть — это продукт эволюционного процесса; в частности же ее порождают прежде всего симпатии к себе подобным и гражданские чувства, подкрепляемые убеждениями, а затем рациональное рассмотрение последствий своих действий, развитие идеи долга, которое у людей тонкой духовной организации может подниматься выше пустых условностей. Прежде чем приступить к проблеме нравственности, Дарвин усердно готовился: читал Бэна, Милля, Адама Смита, Юма, Бэкона, даже Марка Аврелия [173] . Круг его чтения свидетельствует о том, что он принадлежал к традиционному для англичан направлению Шафтсбери [174] и утилитаристов, а его образ мыслей — о том, что ему, как и Джону Стюарту Миллю, обычно удавалось преодолевать свойственную этой школе ограниченность. Вслед за Смитом он подчеркивает значение человеческих чувств, вслед за Юмом — иррациональную основу поведения. Однако он предпочитает не вдаваться в тонкости умозрительных построений утилитаристов и отчасти, избегает свойственной им тенденции превращать нравственное сознание в нечто вроде эпикурейского баланса, приятного и неприятного. Сколько возможно он держится, с одной стороны, общих положений, подсказанных здравым смыслом, а с другой — проверенных фактов поведения животных. Вообще говоря, он ясно видит, что сущность нравственной жизни заключается в борьбе между долгом и желанием, что добродетель и счастье зависят прежде всего от смирения и самопознания и затем от воли и разумной дисциплины.

173

Марк Аврелий Антоний (121–180) — римский император (161–180), последний крупный представитель античного стоицизма. Автор размышлений «Наедине с собой» (пер. С. Роговина. М., 1914).

174

Шафтсбери Антони Эшли Купер (1671–1713) — английский историк, эстетик, моралист, представитель деизма. По Шафтсбери, основу морали составляет равновесие между эгоизмом и альтруизмом — равновесие, основанное на гармонии между индивидуумом и обществом. Все его учение о нравственности основано на представлении о врожденном у человека «нравственном чувстве», предопределяющем естественное стремление к добру.

Его рассуждения о человеке в обществе себе подобных столь же основательны, но менее внятны и определенны. В пределах каждой человеческой общности физическое, умственное и нравственное совершенство поддерживается как естественным отбором, так и сознательным воспитанием. Нововведения, имеющие социальное значение, распространяются внутри общности путем подражания, а за ее пределами — Бейджотовым естественным отбором общностей. Дарвин лишь отчасти согласен с доводами Грега и Гальтона о том, что цивилизация способствует выживанию слабых и неудачливых. Преуспевающие люди в разных слоях общества оставляют, как правило, более многочисленное потомство; число же увечных, уродов, правонарушителей, наоборот, имеет тенденцию сокращаться. Общий вывод, по-видимому, таков: биологическое развитие протекает у всех народов очень медленно, а социальный строй у некоторых народов развивается очень быстро.

«Происхождение человека», бесспорно, поддержало общую тенденцию к натурализму, указав, однако, вместе с тем путь к усложненному, осмотрительному, критическому натурализму, который выделяет в необозримой области органических явлений не только коренное единство, но и четкие различия. Дарвин подчеркивает, что, по мере того как человек все более приобщается к цивилизации, процесс естественного отбора на всех его высших, определяющих ступенях переходит в сферу этики. Дарвину несвойственно низводить все на свете к общности происхождения. Его едва ли упрекнешь в том, что люди у него слишком звероподобны, у него скорей звери слишком уж человечны. Что же касается метода, Дарвин, разумеется, чрезвычайно современен, делая упор не столько на анализе субъективных ощущений, сколько на поведении.

Первая часть «Происхождения человека» завершается главой о расах, возникновение которых Дарвин стремится объяснить на основе полового отбора. Отсюда ему остается один шаг до мастерского tour de force [175] в трактовке проблемы пола, когда он объясняет все для того, чтобы объяснить хоть кое-что. Короче говоря, он разбирает еще одну форму биологической борьбы — борьбы ради обладания самкой, когда самцы данного вида не только дерутся друг с другом в прямом смысле слова, но и состязаются в любовных танцах, выставляя напоказ свое роскошное оперение и иные украшения, наперебой соперничают, пытаясь отличиться кто пением или иными звуками, кто сильным запахом, и так одна эстетическая вычурность накладывается на другую, пока принцип полезности не уступит место принципу красоты. И за всем этим смотром искусства, рожденного инстинктом, скрыт внутренний накал любовного томления. Ничего не скажешь, «Происхождение человека» определенно сообщает новые и буйные краски дарвиновской картине природы!

175

Здесь: прием (франц.).

Возвращаясь, наконец, в заключительных главах к человеку, Дарвин объясняет различие меж расами несхожими представлениями мужчин о женской красоте. Негры чернокожи и плосконосы оттого, что их далекие предки отдавали предпочтение чернокожим женщинам с приплюснутыми носами. Таких женщин брали себе самые сильные и крепкие мужчины, наживали с ними больше детей, чем их слабосильные соперники, и, таким образом, достигали в пределах своего племени — а в конечном счете и своей расы — наиболее близкого подобия своему идеалу. Дарвин утверждает также, будто благодаря половому отбору женщины становятся более нежными, ласковыми, заботливыми, а мужчины — более отважными, деятельными, разумными, снова доказав тем самым, что биология все-таки кровно викторианская наука. Эти три первостепенных мужских качества, по мнению Дарвина, тесно связаны друг с другом. В наивысших своих проявлениях они составляют особый дар, который заключается преимущественно в «терпеливости» или «неотступном, несгибаемом упорстве».

Выхода в свег своей книги Дарвин ждал в обычном для него состоянии: с виду — изнеможение, полный упадок сил, а в глубине — жаркие уголья нетерпения и любопытства. Он уверял всех, что не знает, стоило ли вообще писать эту книгу. И наряду с этим требовал, чтобы Мэррей присылал ему все оригинальные отзывы и замечания. Автора ждала приятная неожиданность: широкий читатель принял книгу весьма благосклонно. Правда, какой-то вспыльчивый субъект из Уэльса все-таки обозвал Дарвина в частном письме «старой обезьяной с мохнатой харей и тупой башкой». Но в целом, как с изумлением обнаружил Дарвин, заранее готовый выдержать новый шквал благородного негодования и ханжеских поношений, все были изрядно заинтересованы и ничуть не скандализованы.

«С критиками мистера Дарвина произошла отрадная перемена, — авторитетно заключил Гексли, как наместник Дарвина за пределами Дауна. — Смесь невежества и наглости, свойственная на первых порах большинству нападок, которым он подвергался, уже не является более прискорбной отличительной чертой критики, исходящей от антидарвинистов».

Непривычная вежливость — бесспорная дань признания автору «Происхождения видов», — пожалуй, едва ли была внушена «Происхождением человека». Слава его новой работы могла бы стать долговечней, если бы церковники сразу же не выказали к этой книге столько терпимости. Сэр Александр Грант, глубокомысленно выступая в защиту ангелов на страницах «Современного обозрения», побрюзжал немного, почему-де Дарвин так лестно отзывается об обезьянах и так дурно — о консерваторах и духовенстве, но и он не выказал признаков благородного негодования или глубокого потрясения. Дарвин, как он считал, просто изложил «теорию Эпикура, убрав из нее атеизм». Окончательный приговор Гранта, вынесенный с легкой зевотой, гласил: «По-настоящему нового здесь очень мало».

Самого худшего Дарвин ждал от ученых, в особенности тех, кто одной ногой стоял на религиозных позициях. «Уж, верно, не миновать мне нескольких ударов Вашего острого, как стилет, пера», — писал он Аза Грею. В известном смысле, он не ошибся. Ученые большей частью были в восторге от его научных достижений, однако нашлись такие, которых не устраивали его взгляды на богословие. Уоллес по обыкновению не скупился на хвалу, но остался при своем мнении: чтобы создать человека, требуется нечто большее, чем естественный отбор. Католик Сент-Джордж Майварт — его «Генезис вида» вышел в свет сразу же после «Происхождения человека» — согласился с Уоллесом, прибавив, что образование новых видов, в частности, следует объяснить действием телеологических сил, заключенных в организме. Майварт считал также, что нравственность по Дарвину содержит в себе слишком мало самосознания и разума. С другой стороны, он не только признал эволюцию, но, ссылаясь на средневекового иезуита Суареца, объявил, что она находится в соответствии с доктринами католической церкви.