Дарвин
Шрифт:
Аналогичным образом Дарвин разбирал сложные эмоции — презрение, ревность, стыд: все они приобретены нами и нашими меньшими братьями по принципу «полезных ассоциированных привычек». Но многие эмоции не объяснишь ни этим принципом, ни «прямым действием нервной системы». Понятно, почему собака при виде опасности настораживает уши, оскаливается и взъерошивается: хочет напугать. Понятно, почему от страха она съеживается и прячет хвост между ног: хочет казаться меньше и защитить уязвимые части тела. Но почему, ласкаясь к человеку, она приседает и виляет хвостом? Дарвин предложил «принцип антитезы»: если в плохом настроении хвост напряжен, то в хорошем — подвижен. Самого его это объяснение не вполне удовлетворяло, а физиологи «принцип антитезы» отвергли.
Волк, приветствуя вожака, изгибается, припадает к земле и виляет хвостом. Собака так ведет себя с хозяином потому, что считает его вожаком. Это подобострастие: я слабый, я низкий, признаю твое превосходство, не обижай меня; по этой же
Все эти занимательные истории связаны с главными дарвиновскими открытиями — естественным отбором и наследственностью: «Рефлекторные движения подвержены незначительным изменениям подобно телесным особенностям и инстинктам, а всякие изменения, если они благоприятны и достаточно важны, имеют тенденцию сохраняться и передаваться по наследству». Как передаются? О всяких там синапсах и дендритных шипиках Дарвин не знал, но предположил верно: «…в нервных клетках или в нервах, которым приходится часто функционировать, происходят физические изменения». Мы об этом говорили: у генов в нейронах мозга меняется схема «вкл — выкл».
Он доказал главное: «Основные выражения, свойственные человеку, одинаковы на всем свете. Этот факт интересен, так как дает новые доказательства в пользу предположения, что различные расы произошли от одной группы предков, строение тела которых, а в значительной мере также и душевный склад, наверное, были уже почти полностью человеческими еще до того периода, когда расы разъединились». Но как же много осталось загадок! «Мы не знаем, каким образом собаки впервые научились лаю, который служит для выражения различных эмоций и желаний; примечательно, что умение лаять приобретено собаками после приручения и у разных пород передается по наследству в различной степени; но не позволительно ли предположить, что в приобретении лая некоторую роль играло подражание, так как собаки долго жили в тесном сообществе с таким болтливым существом, как человек?»
Всякий раз после завершения большой работы Дарвин говорил, что больше ни на что не годен. Геккелю: «…возможно, я уже никогда не буду заниматься теорией…» Саре Холибертон (сестре Фанни Оуэн), 22 августа: «Я чувствую себя очень старым. Пока веду размеренную жизнь, я способен делать небольшую ежедневную работу в области естествознания, которое по-прежнему моя страсть, как в старые дни, когда Вы смеялись надо мной за то, что я с таким рвением ловил жуков». А на следующий день, 23-го, он занялся росянкой: после пятнадцати лет опытов надо, наконец, делать книгу. Сидел над микроскопом, Эмма боялась за его здоровье, уговорила сыновей вытащить его развлечься, октябрь провели на курорте Севеноукс, обсуждали роман Уильяма с полькой, встреченной им в Голландии; «Злая героиня из романов, таинственная красавица, страстная и смелая, — писала Эмма тетке, — но он осторожный стреляный воробей и легко не поддастся».
26 ноября вышли «Эмоции», семь тысяч экземпляров продали за неделю, допечатали еще две тысячи. (Второго издания не было, хотя автор думал о нем до последних дней жизни и собрал массу новых фактов.) Когда Сеченов в 1863 году издал «Рефлексы головного мозга», ему грозили уголовным преследованием за слова «Смеется ли ребенок при виде игрушки, горько ли улыбается Гарибальди, когда его гонят за излишнюю любовь к родине, создает ли Ньютон мировые законы и пишет их на бумаге — везде окончательным фактором является рефлекторное мышечное движение — ответ на возбуждение, поступающее в мозг из внешней среды». С дарвиновской книгой и ее русским переводом, сделанным В. О. Ковалевским и М. А. Боковой, женой Сеченова, подобного не случилось, даже в «Атенее» и «Тайме» отзывы были снисходительные, «Теологический журнал» и тот воздал должное: «Самая мощная по силе убеждения и самая коварная работа м-ра Дарвина». Уоллес в «Ежеквартальном научном журнале» восхищался его «жадным стремлением выяснять причины различных сложных явлений в живой природе. Эта детская любознательность, кажется, никогда не иссякнет у ученого».
Росянку он опять оставил, переписывал работу девятилетней давности о лазящих растениях, в декабре гостил у Эразма, хворал, вносил поправки в завещание. Джордж и Хорас, тоже больные (Джордж чувствовал себя плохо с 1869 года, бросил работу в Кембридже, жил на курортах), приехали в Дауни, Рождество было грустное, но вскоре хозяин дома ожил: читатели «Эмоций» забросали рассказами о том, как куры усыновляют котят, какие удивительные поступки совершают лягушки, пчелы, гуси, а Гальтон написал статью
«Улучшение наследственности»: хорошо бы государство вело реестр дураков и алкоголиков, а также «лучших людей». Хорошо бы, отвечал Дарвин, да только никто добровольно в дураки не запишется, а насильно нельзя. Гальтон больше не хотел переливать кровь крольчихам, Дарвин сагитировал юного Фрэнсиса Бальфура, племянника лидера консерваторов лорда Солсбери, писал, что раз в нем течет кровь Солсбери, сплошь политиков, то и он должен быть умен. (Видно, в генах Солсбери и впрямь что-то было: сам лорд и его другой племянник впоследствии стали премьер-министрами, а Фрэнсис, хотя и не преуспел с крольчихами, — ученым.)15 января 1873 года «старый, умирающий, ни на что не годный инвалид», как характеризовал себя Дарвин, закончил черновики работ о росянке и вьюнах, а 3 февраля взялся писать о перекрестном опылении и весной и летом публиковал в «Природе» статьи на эти и другие темы: наследование инстинктов, обычаи муравейников, анатомия усоногих. С 15 марта по 10 апреля семья жила в Лондоне — не только ради Генриетты, но и из-за Хаксли. Тот нуждался, проиграл процесс, связанный с недвижимостью, от переживаний слег, врачи рекомендовали ехать на континент, но было не на что. Зная его характер, друзья боялись предлагать деньги. Эмма организовала подписку, собрали шесть тысяч фунтов и поручили Дарвину сочинить дипломатичное письмо. «Я не сомневаюсь, — написал он, — что Вы с легкой душой позволите оказать Вам эту небольшую помощь, потому что так Вы сделаете нас счастливыми. Эта идея родилась почти одновременно и независимо друг от друга у нескольких Ваших друзей». Хаксли не знал, на кого конкретно обижаться, и помощь принял.
Гальтон разослал европейским ученым анкету, выясняя, получили ли они таланты по наследству; на вопрос: «Кажутся ли вам ваши научные способности врожденными?» — Дарвин ответил: «Разумеется». В июне с женой гостили в Лит-Хилл, потом забрали к себе семерых детей Хаксли, уехавшего лечиться. В июле Литчфилд привез свой Колледж рабочих: 70 человек пили чай на лужайке, договорились съезжаться каждый год. В августе Дарвинов пригласил в гости старый знакомый лорд Томас Фаррер, муж Эмминой племянницы; в его поместье Эбинджер было много червей, гость заразил хозяина интересом к ним, лорд обязался каждое утро взвешивать то, что за ночь накопали черви, и заносить результаты в «червивый дневник». Потом навестили Уильяма, так и не женившегося. Дома в конце августа Дарвин засел за новые наблюдения: зачем растениям восковой налет на листьях?
Давно его никто всерьез не бранил, слава его росла, преподобный Монкер Конвей проповедовал «эволюцию, славящую могущество Господа» по обе стороны Атлантики. Эмма — тетке: «Иногда мне кажется так странно, что мой близкий человек производит в мире столько шуму…» В сентябре в Ирландии на съезде БАРН ее президент Тиндаль в приветственной речи говорил о Дарвине. Лайель: «Ваше имя и Ваша теория встречены овацией. Что бы ни говорили о Тиндале, его речь была мужественной и бесстрашной…» Тиндаль сказал, что религия не должна «вторгаться в области знаний, к ней не относящихся», и поддел Уилберфорса, предложившего правительству учредить День молитвы о дожде, посоветовав провести эксперимент с больными: одну группу будут лечить, вторая станет молиться: которые поправятся? Дарвина это забавляло, но сам он в подобные споры не встревал. Вскоре у него случился, судя по симптомам, микроинсульт, Эмма была в отчаянии, но уже к концу сентября ее муж вернулся к работе. Генриетта выздоровела, гостила в Дауни, Джордж тоже поправился и возобновил преподавание в Кембридже, но доставил отцу новые волнения.
Летом 1873 года он опубликовал ряд эссе о статистике и социологии, в одном из них, «О благотворных ограничениях свободы брака», писал о пользе контрацепции и вреде браков между близкими родственниками: в таких случаях, а также если супруг сумасшедший, алкоголик или склонен к насилию, надо дозволять развод. Тогда в Англии развод разрешался при доказанных фактах «невыполнения супружеского долга», измены, содомии, скотоложества; психическая болезнь и побои основаниями не считались, по обоюдному согласию супруги также не могли разойтись. Дарвин эссе одобрил, другие его не заметили. В октябре Джордж подготовил новое эссе — «Мораль и религия»: в религии поведение регулируется обещанием награды и страхом наказания, но мы должны и можем поступать нравственно без этих стимулов. На сей раз отец написал сыну, что текст «умный, интересный и понятный», но лучше его отложить и подумать, «считаешь ли ты это настолько важным, чтобы уравновесить вред от причинения боли другим и ущерба для карьеры… Лайель убежден, что разрушил веру в Потоп намного более эффективно, не сказав ни слова против Библии, чем если бы действовал иначе… Меня тревожит, что у тебя входит в привычку растрачивать время на пустяки и публиковать скороспелые работы; это ниже твоих способностей, и мне жаль, что ты не занимаешься чем-то серьезным…». Впрочем, он своего мнения не навязывает — «мужчина в таких делах решает сам», — и текст отдал для правки Генриетте. Джордж устыдился и эссе больше не сочинял, а занялся изучением влияния приливов и отливов на геологию Земли и стал астрономом, внесшим, по мнению коллег, почти такой же вклад в эту науку, как его отец в свою.