Дары инопланетных Богов

— Вы отрицаете счастье? Его возможность?

— Счастье? Это как вспышка, оно только ослепляет, а потом оставляет человека во мраке, хотя мрак-то этот мнимый, иллюзия ослеплённого сознания. Человек начинает страдать от утраты иллюзии, того, чего нет. Да и не было никогда. Мозги тряхануло, а потом, когда они встают на привычное место, это место почему-то перестаёт устраивать. Ты, я, да и многие тут зацвели все дружно, как подснежники, вернее, как «подземники». Бывают же такие ботанические чудеса как цветение подземных растений. Ты же ботаник, ты знаешь об этом. Даже наш затворник-схимник доктор нарушил свой многолетний тайный постриг. Правда, я не разобрался, какому Богу он дал этот свой обет постника и молчальника. Если местному Надмирному Свету, то не думаю, что Он его усыновит. А если родному земному Творцу, то далеко ведь! Не узнает об этом. Так что все с пониманием отнеслись к его столичным загулам. А что удивляться? Я внизу, Арсений вверху, какой пример мы для подчинённых нам коллег? Мы все провалились в ароматные ловушки, таем и пахнем, как фруктовые леденцы, не считаешь?

— Нет. Я живу и не думаю ни о каком «гламуре». И работу свою выполняю.

— Выполняешь, куда ж и без работы. Хотя, кто с нас её и спрашивает, кроме нашей совести. А остальным завидно, как думаешь? Участились случаи появления здесь этих «жриц любви». А что я им могу возразить теперь? Не военная исследовательская база, а блаженная Аркадия. Гламурный Трол или Трольская Гламурия — вот во что превратились наши «Сады Гора». Горациевич, если вернётся, а он вернётся и уже скоро, точно получит кличку «Горыныч». Всех тут пригнёт к долу, а гнёзда увеселений все испепелит.

— Вы считаете, что любовь — порок?

Венд хмыкнул, отвечая и уже уходя, — «Я славлю женщин и вино/, Довольство и достаток/ Создать приятней одного/ Чем истребить десяток/». Роберт Бернс, не Робин из структур ГРОЗ, и не Бёрд, а Бернс, поэт из Эпохи Войн. Только я вино не славлю. А вот женщин — куда же без них?

Антону не был известен ни Бёрд, ни Бернс. Шеф любил цитировать стихи, хотя помнил их все частично, вечно путал слова и не всегда знал имена самих авторов. Но проверить было некому. Поэзия — как наследие предков мало кого волновала в технически продвинутую космическую эпоху. Сложение рифм, туманный смысл, к чему это? Хотя это и наводило на мысль о том, насколько более утончённые, хотя и отвлечённые отчасти, были люди прошлого. Но и опять же не все. Пока поэты летали на своих крылатых Пегасах в воображаемых небесах, люди науки, люди рационального, вполне заземлённого мышления строили звездолёты и совершенствовали земные технологии. И не поэты, а они первые полетели к звёздам.

— Гламурия, Лемурия, — бормотал Антон, — видел бы ты, с чем пришлось столкнуться мне лицом к лицу. Со смертью не только чужой, но и личной. Всеми мышцами, кожей и внутренностями ощутить ужасающую палёную вонь и умереть, не глотнув даже этой самой «Гламурии». Не познать любимую, не порадоваться с нею вместе её мизерной радостью от нового платья, от аромата цветка, не помочь ей застегнуть бусики на шее, не поваляться на утренней лужайке и не создать с нею вместе этого одного — ребёнка взаимной любви. И сколько было и ещё будет таких, ничего не успевших за устрашающе-короткую жизнь, убитую кем-то или чем-то. Отдельным преступником или безликим монструозным порождением уже многих «сапиенсов» — войной, гнусной войнищей, и не пороком уже персональным, а коллективным грехопадением перед Творцом. Если Он есть. А Он есть. Если даёт нам все эти осознаваемые и роскошные дары Жизни и Любви.

Рудольф вернулся, вторгаясь в его раздумья, подобно чёрному зигзагу абстракции на его спортивной майке. Во всяком случае, Антон вздрогнул, никогда не умея привыкнуть к его бесшумным и быстрым, непредсказуемым перемещениям.

— Приходи вечером, философ, — продолжал он насмешничать, но вполне уже добродушно, видимо, уловил его задумчивость, — будем философствовать вместе по поводу нашей дальнейшей жизни. Наверх, в тот холл, — и опять стремительно исчез за поворотом лабиринта.

Странная стычка Рудольфа и Франка

— Есть будешь потом, — уже строго сказал ей Франк. Нэя легла в его прозрачную капсулу, и её обволокла тёплая струя воздуха, от которой потянуло в сон, и она отключилась.

— Всё прекрасно у тебя, — сказал Франк, когда она очнулась, — если не считать того, что у тебя небольшой срок беременности. Муж знает? Ты ведь догадалась об этом?

— Нет, — солгала Нэя.

— Но Венд знает. А у тебя ничего не спрашивал?

— Нет, — удивилась Нэя.

— Он скрытен. Зачем, зачем ты с ним? — вырвалось вдруг у доктора, — после всего… — Доктор поставил перед ней чудесное блюдо с клубникой на кристаллический столик.

— Что значит зачем? Я люблю его.

— За что? За что женщины любят таких как он?

— А какой он?

Франк молчал, подбирая определения: — Разве он не жесток? Не груб? Или тебе нравятся весьма специфические особенности его нрава?

— Он нежный со мной.

— Неужели? И никогда не обижал? Или это были насильники из столицы? Бандиты?

— Вы не любите его? — Нэя не ожидала его ответа.

— За что? За что я могу любить его? За то, что он стал тут феодалом? С правом первой ночи для местных девушек? С мордобитием для подчинённых? С диким стремлением к каким-то излишествам во всём? За что его можно любить? Только за то, что он самец? А душа, доброта, отзывчивость, где это?

— Для меня всё это есть. И о каких таких девушках вы говорите? У него была Гелия, а потом я. Больше никого. Все прочие — это эпизодические и проходные фигуры. Они ничего не значили для него, как и он для них. Лучше, конечно, когда в жизнь человека не входит никто случайный и посторонний для его души. Плохо, когда жизнь не устроена, а душа не праведна. Но любой человек способен изменить себя — свои мысли, а потом и свои поступки, — стать хорошим. Это трудно, что не означает — невозможно.

— Да полно, Нэя! Это не про него — твои рассуждения. Пока ты любишь, и он не нанёс повторный страшный урон твоей душе, тебе трудно его покинуть. Но лучше уйди первой, скройся от него. Он всё равно нанесёт тебе свой сокрушительный удар. Я знаю, о чём я говорю. У него это как болезнь. Только сейчас он в ремиссии, так сказать. Покинь его. Он скоро улетит, всё равно бросит тебя. А я найду тебя. Я останусь рядом, если ты не захочешь лететь со мной на Землю. Но прошу тебя, не выдавай тайну нашего разговора. У тебя будет ребёнок. Найди ему доброго отца, если считаешь меня стариком. А он таким не будет. Ты же так дивно хороша и светла душой, что найдёшь счастье. Ваш Надмирный Свет, как вы Его называете, Всевышний, Он даст тебе личное счастье. Ты заслужила. А Венд нет. Не даст ему Всевышний уже ничего, а сам он не даст ничего тебе!

— Но он даёт мне потрясающее счастье…

— Тебе это кажется. Он внушает тебе любовь. Он обладает способностью к суггестивному воздействию на тех, кто слабее, чем он. А так, он только берёт всё от тебя. Использует твою молодость, красоту и чистоту, пьёт всё это. Смотри, у него даже восстановился пигмент волос. Что он может дать, кроме своих мёртвых кристаллов? Неужели животное удовлетворение столь важно для такого одухотворённого создания как ты? Почему этого человека всегда любят столь прекрасные женщины? За какие его превосходные качества? Я не понимаю, — заключил он горестно.

— Вы думаете, любят за что-то? — спросила Нэя, — любят просто. Не понимая и даже страдая от понимания, если оно есть. Тянет как сила притяжения. Мы думаем о том, какая она, добрая, злая? Умная, безумная? Она тянет, и ты летишь с любой высоты, и чем выше, тем сильнее удар отрезвления.

— Ага! — радостно подхватил доктор её последнюю фразу, — так ты ничего не забыла о том, чего натерпелась?

— Ну да. Но хочу забыть, а то трудно уважать себя. Спасибо, что вы всё забыли. Как бы.

— Я не могу ничего ему простить. В отличие от тебя. Я знаю слишком много, чего и не хотел бы знать. Я всё наблюдал и прежде. Его бурную страсть с ужасающими последствиями для тех, кого он ею покрывал.

— Доктор! — Нэя возмутилась, — но он не животное, зачем вы так говорите!

— А кто? В этом смысле он и есть альфа — самец, как у животных. Доминировать и размножаться — это и есть жизненная программа ему подобных. Сама же говоришь, сила, которой ты не умеешь противостоять, хотя и ничего не забыла.

— Вы намекали о Гелии?

— Он сам рассказал тебе о Гелии? Или это был кто-то ещё?

— Гелия была моей подругой.

— Вон оно что! И что же, всё равно тебе? Всё знаешь, и всё равно любишь?