Дары Кандары.Сборник

в свой Галич, не собрав половину долгов, кое-кто из холопов тоже хотел податься в бега, но Давыду

Путятичу где кулаком где словом удалось увещевать трусов. По дороге до княжьих палат к Борису подошло

не меньше двух десятков просителей, и всем он отвечал одно и то же: приедет отец Евпатий из

Святогоровой обители, благословит стены, беса покрестит к вящей славе Бога и Ладыжина и всё будет

хорошо. В покоях он заперся у себя, велел подать вина с пряниками и до вечера не беспокоить без

надобности. И без того душу князя снедало неуёмное беспокойство, он волновался как в четырнадцать лет

перед первой битвой. Растянувшись на лавке, Борис попробовал было взяться за переплетённую в сафьян,

ветхую «Александрию», но подвиги великого царя не отвлекли, слова не шли на ум. Хорошо бы зарыться

лицом в мягкое и податливое бабье тепло, позабыть обо всём, хлебнуть сладости... и гадать потом, глядя на

рыжего, черноглазого сына дворовой рабыни «мой – не мой», а ведь всех-то в покои не приберёшь. Чуть

подумав, князь кликнул Боняку, приказал расставить тавлеи и сел двигать фигуры. Обычно раб обыгрывал

повелителя девять раз из десяти, но тут – не иначе от злости – Борис трижды подряд загнал в ловушку

забавника, принуждая того сдаваться... Дело близилось к вечеру – вот и закат коснулся крылом воды

батюшки-Буга.

…Борис оделся как на княжью охоту – простые льняные порты, мягкие, кожаные, богато расшитые

жемчугом сапоги, шёлковая нижняя сорочка, алый кафтан с оплечьями и золотой каймой, шёлковый

вышитый пояс и шапка, отороченная бобром. Из оружия – тот же любимый нож, ещё дедов, с волчьей

мордой у рукояти и перчатка-кистень со свинцовыми бляхами. Из запаса – краюху хлеба да малую флягу

вина. А вот мечом опоясываться не след – вряд ли князя ждёт битва. И исповедаться рановато – бог даст,

вернусь живым, тогда разом за все грехи разочтусь. Боняка крутился рядом понурый, как пёс, которого не

берут на прогулку. Ещё пять зим назад, когда Галицкий князь воевал Чернигов, и Борис с дружиной ушли на

сечу под стягом старшего Романовича, был у них уговор – случись что с князем, забавник подастся к Янке,

беречь её и дочурок. Ладно, с богом. Отогнав тревожные мысли, Борис присел напоследок на лавку, встал,

перекрестился, поклонился в пояс иконе Бориса и Глеба и пошёл к бесу – принимать виру.

Крепость, за три дня выросшая вокруг Ладыжинского детинца, была прекрасна. Двое ворот, четыре

стройных башни с бойницами, широкий ров, отводящий течение Буга так, что город оказывался на острове,

аккуратный наборный мост через текучую воду – поутру ни моста, ни рва ещё не было. Чтобы держать

оборону такой махины по всем правилам тактики нужно было не меньше сотни бойцов… ну положим,

горожанам можно дать луки, а под защиту белокаменных стен люд потянется быстро. Бог ты мой, с такой

крепостью можно вправду собирать вотчину, кормить большую дружину и не бояться ни половца ни

голодного степняка. И палаты поставить каменные и церковь и мастеровых завести и сыну – а Янка

непременнейше родит сына – оставить в наследство богатый и крепкий город. И на степь выйти с

развёрнутым стягом и отправиться в Константинополь за богатой добычей и тысяча воинов за плечами «Бо-

рис! Бо-рис!»…

– Борис Романович, всё по твоему слову, – невесть откуда появившийся Волх обвёл широким жестом

руки могучие стены – вот тебе кремль Ладыжинский. Ни огонь ни вода ни железо ни дерево не возьмут

крепость. Только ложь и обман сокрушат здесь врата, запомни князь! Только ложь и обман!!!

Князь увидел, как зашептались дружинники, как холоп дал подзатыльник мальчишке – запоминай.

– Только ложь и обман. Запомню и детям своим заповедаю. Благодарствую за труд, Волх и принимаю

виру, нет больше между нами обид.

– А теперь пойдём со мной, князь Ладыжинский. Твою землю я уже видел, взгляни напоследок и на

моё княжество. Только не обессудь – я тебе глаза завяжу.

Борис услышал, как загудела дружина – точь-в-точь пчёлы, почуяв медведя у борти, – и кивнул

Давыду Путятичу: уводи гридней. Волх ждал. Когда последний человек скрылся за воротами, он достал из

кармана синюю ленту. Князь бесстрашно подставил лицо. Сперва ему показалось, что он потеряет зрение –

прикосновение ткани было острым, болезненным. Волх сильно взял князя за руку и повёл – как ребёнка или

слепца. «Так должно быть, водили князя Василька, ослеплённого братьями» – подумалось вдруг Борису. На

какое-то время он сосредоточился на простых мелочах – как идти, как поставить ногу, что на дороге –

корень, грязь, камень. Ощущения обострились – он чувствовал каждую шишку, ветку, неровность почвы,

еловую лапу у плеча, мягкий листок берёзы, коснувшийся щеки, хлопанье птичьих крыльев над головой.

Тёплый, яблочный ветер коснулся его лица. Из-под ног порскнула зазевавшаяся лягушка. Запищала мелкая

птаха в кустах. Кто-то грузный заворочался в чаще леса. Засмеялся серебряный малый ручей. Заблестели

первые звёзды на чистом небе… Князь почувствовал, что видит сквозь тонкую ткань, видит даже яснее, чем

днём при свете. Они были в берёзовой роще, стволы светились, землю словно покрыло жемчугом… да нет

же, это стайки подснежников рассыпались по траве. А над цветами, не касаясь босыми ногами земли,

кружили девушки в белых летниках и рубахах, вели неспешно свой хоровод. Князь видел, как шевелятся

губы берегинь, как собирается песня:

…Ай, лёли-лели,

Гуси летели,

За море сине

Весну уносили.

Ай, лели-лёли,

Волки на воле

Пастуха рвали,