Давай поговорим! Клетка. Собака — враг человека

— Как это?

— Скрутить, связать, оглушить, ранить.

Леонтий Петрович отхлебнул коньяку из своего стаканчика.

— Но даже если он совсем дохляк и я его оглушу-скручу, как я докажу милиции, что он это он?

— Надо сделать так, чтобы не было никакой милиции.

Подполковник перевел взгляд с послания садиста на посланного ему судьбой помощника.

— А как такое сделать?

— На встречу надо явиться со своими людьми. Вы можете к кому-нибудь обратиться с такой просьбой? Дело ведь отчасти рискованное.

Леонтий Петрович еще отхлебнул коньяку.

— Не люблю я милицию. Почти всех. В последнее время два столкновения. На известной вам отлично почве. Из-за Романа.

— Может быть, он как раз на это и рассчитывает. На то, что вы не посмеете поднять шум в общественном месте. Как он там написал — кафе «Ромашка»?

— И ребят подводить не хочу. Один раз уже очень сильно получилось.

— Это каких ребят, Леонтий Петрович? Тех, что…

— Дружков Романовых, они мне тут немного помогали с поисками, а я им опять конфликт с властями? Нет.

— Тогда положение безвыходное. Я, конечно, мог бы пойти…

Леонтий Петрович окинул критическим взором гостя.

— Вы толстый.

— Да и не очень смелый, — вздохнул тот.

— Вот что я сделаю, — просиял вдруг подполковник, — я позвоню психиатру.

— Зачем? И какому?

— Эдуарду. Светкиному хахалю.

— Может, лучше все-таки с «ребятами» как-нибудь осторожно поговорить?

— У меня совесть не повернется.

Хлопнув себя по коленям, Леонтий Петрович взял со стола листок с посланием садиста и отправился в коридор к коммунальному телефону.

— Больше некуда, — пробормотал он под нос, закрывая за собой дверь.

Судя по доносившимся из-за двери звукам, переговоры проходили не вполне гладко. Петриченко занялся в это время гравированными стенами. Отчего-то вид старинных кораблей вызвал в журналисте приступ жалости к хозяину комнаты. Оставив изображения кораблей, Петриченко перебросил внимание на те приметы подполковничьего быта, что ускользали пока от осмотра. Не перечисляя деталей, сразу вывод: Леонтий Петрович был сторонником спартанского образа жизни. Никаких следов старческой немощи или неаккуратности. Но, вместе с тем, ничего интересного. Хотя, кто может что-нибудь определенное сказать об интересе такого человека, как Петриченко.

Вернулся подполковник. Вид обиженно-обескураженный. Результат получился хуже, чем он мог ожидать. Чтобы не набрасываться сразу с неприятными вопросами, журналист сказал:

— Знаете, Леонтий Петрович, у вас есть чувство корабля.

Подполковник по-стариковски медленно сел на стул.

— Она меня называет гадом, тут я привык. Но брат. Родной ее брат. Она же пальцем не шевелила, когда я ей талдычил. Заявление не могла снесть в милицию. Только завтра собирается. Что за люди! Какая ненависть! А она ведь иссушает. Вы как работающий с людьми должны это знать.

— Н-да, клубочек, видно, здорово запутанный, — Петриченко снова полез в карман пиджака и опять достал коньяк. Только не бутылку теперь, а фляжку.

— Снять надо вам напряжение. И осадок.

Подполковник насупленно вздохнул.

— Наливай.

Выпили, крякнули.

— Но все-таки, Леонтий Петрович, на совсем пустом месте не могла же она образоваться, эта ненависть. Была, догадываюсь, была причина. Вы уж меня извините, нашел я ма-аленькую зацепочку. Совсем крохотную, но неувязку. С чего и начался у меня настоящий интерес ко всей этой истории.

— Что-то я запутался, какую вы имеете зацепочку и перед кем.

Петриченко самодовольно покачал пальцем перед своей лоснящейся физиономией.

— Вы мне что сказали во время нашей первой встречи? Самой первой.

— Встречи?

— Да, именно. Что у Романа Миронова на излечении от алкоголизма находится отец. Сказали?

Леонтий Петрович ничего не ответил, только опасливо покосился на собеседника.

— А я в первый же день расследования выяснил, что не отец, а, наоборот, мать. И сразу, сразу догадался, что тут много, мно-ого психологии зарыто. Как собак. Эта оговорка была хоть и случайная, но очень не случайная.

— Отец у него помер.

— Это мне тоже преотлично известно. А вот отчего мать у Романа пьет и лечится, а?

— Считаете и намекаете, что я ее довел?

— Я бы вам такие вещи не посмел говорить. Особенно в гостях. Это вы сами так считаете, хоть и пытаетесь от себя это скрыть.

Отчего-то это очень развязным образом произведенное разоблачение не обидело подполковника. Он, кажется, испытал даже что-то вроде облегчения.

— Не сложилось у нас как следует. От своей прежней старухи я ушел. Как-то сошлись с Зинаидой. Приходила ко мне сюда регулярно. Намекала об браке, но это же смех смехом, верно? Пошел я однажды ее проводить. У нас с ней по-хорошему все было, не по-скотски. Подходим к дверям ее квартиры, а там оттуда рев детский. Даже не рев, вой какой-то.

Петриченко слушал с огромной жадностью.

— Светка-вертиподол, как всегда, по подругам шлендать. Хоть было велено за братом смотреть. А он, Ромка то есть, проснулся, и страшно же ему. Он в крик. Очень, очень запало это мне тогда.

— А он, извините, Ромка, сын не от вас?

— Чего глупость молоть. Когда мы сошлись с Зинаидой, ему уже больше года было.

— Понятно, понятно, еще раз извините.

— Про что я?

— Про крик Романа.

— Да. Кричит, понимаешь. Запало. Я ведь педагог еще. По натуре. И когда эти письма стали приходить, как-то аукнулось у меня в душе. Болью аукнулось. Не мог я мимо миновать эту историю, хотя мы давно никто никому.

Журналист потер виски.

— Ну, что-то подобное я и подозревал. Теперь на место встают некоторые детали. Не любила, стало быть, сестрица Света братца младшего. Частенько он, судя по всему, рыдал в пустой квартире.

— Пожалуй, часто. Но не это вина настоящая. Позже все произошло.

Хрустя стулом, переменил тучный гость позу и занялся водой на лбу.

Леонтий Петрович улыбнулся загадочно и значительно. Он медлил с продолжением, как человек, уверенный в том, что ему есть что рассказать. Сейчас он откроет рот — и публика будет потрясена.

— Так что вы имеете в продолжение сказать?

— Аж дрожите весь вы, — усмехнулся Леонтий Петрович, — что за тяга до чужих секретов? Или профессиональное?

Пристыженный Петриченко потянулся к бутылке.

— Светку вы видели, Евмен Исаевич?

— Нет.

— Ну так можете поверить мне на слово, еще та кобылица. И довольно рано стала на путь на этот. И я… — подполковник затянулся воспоминанием, как приятным сигаретным дымом, — поскольку бывал в дому в ихнем и на хороших правах, иногда мог себе позволить легкое приголубливание, так сказать. Но не придумывайте чего-нибудь.