Давай поговорим! Клетка. Собака — враг человека

Таня кивнула.

— Ну так пошли, хозяюшка.

И они стали подниматься по лестнице наверх. Петриченко что-то острил, вспоминая, например, что раньше было такое советское статистическое развлечение — исчислять количество чугуна и стали, приходящееся на душу населения. Так вот, теперь душа каждого свободного россиянина хочет посмотреть в упор на жизнь человека, столь отягощавшего ее прежде.

— И мы ей, душе то есть, сейчас в этом поможем.

Таня и слушала эти рассуждения и ничего не понимала. Она была занята другим. Пыталась определить, в какой именно комнате этот дородный вальяжный красавец с блестящими залысинами набросится на нее. О том, как ей вести себя в том случае, если это произойдет, думать она была не в состоянии.

Вот они уже преодолели подсознательную лестницу и окунулись в горячий раствор: запах нагретого солнцем дерева и застарелой диванной пыли. Вот они начинают обходить одну за другой небольшие комнатки. Сердце Тани до предела наполняется холодом, когда они оказываются вблизи какого-нибудь спального места. Где-то за границами сознания — журналистская болтовня.

Так ничего и не случилось.

Таня с облегчением вздохнула, когда они стали спускаться вниз. Но она не смогла бы ответить, радоваться ей этому облегчению или нет.

Теперь комнаты этажа первого.

Кухня-столовая. Странно обставленная гостиная.

Вторая, необжитая, веранда. Дверь, кажется, заколочена.

— А это что?

— Просто темная комната.

Узкое глухое пространство без окон. Почему-то Евмена Исаевича оно заинтересовало особенно сильно. Он тщательно осмотрел и даже ощупал косяки, вошел внутрь, подозрительно принюхиваясь. Заглянул в пустые ящики из-под телевизора и пылесоса.

— Ну, понятно. Темная, значит, комната.

— Да. Темная, — равнодушно ответила Таня. Этой комнаты она не боялась. Гость выглядел таким чистоплотным и лощеным, вряд ли он затеет что-то в этой пыли и на этих ящиках.

Петриченко задумчиво отвернулся от неглубокой прямоугольной норы. Потеребил свои ограниченные усы.

— А во дворе?

— Что во дворе? А, сараи, — Таня вздохнула и замялась, — и сторожка.

— Пойдемте, Танечка, пойдемте.

Это «Танечка» подхлестнуло воображение хозяйки. Она опять незаметно покраснела.

Они вышли в жаркие, хотя уже и несколько поредевшие заросли. Сарай был осмотрен, Петриченко остался доволен состоянием навесных замков. Гараж он тоже, кажется, одобрил. Пусто, душно, пахнет промасленной ветошью. Материалы для очерка о командире советской стали оставалось дополнить осмотром сторожки.

— Почему вы так смущены, Таня?

— Я не смущена, — смущенно ответила хозяйка.

— Меня невозможно обмануть, — отчасти строго, отчасти фатовски сказал Петриченко, глядя ей в зрачки.

— Нет, нет, я правда…

— Что там за этой дверью, Таня? Согласитесь, смешно это скрывать теперь.

— Я ничего не скрываю.

Глаза опущены, плечи дрожат.

— Я ведь все равно посмотрю.

— Хорошо, — бессильно согласилась Таня, — смотрите. Там моя мама.

— Ваша мама?

— Да.

— Жена Леонтия Петровича Мухина?

В голосе журналиста не было ни торжества, ни удивления.

Сделанное открытие открытием для него не являлось. Таню же оно буквально потрясло, она смотрела на Евмена Исаевича полными восхищенного удивления глазами.

22

— Добрый день, Вера.

— Добрый. А кто это?

— Это я.

— Кто «я»?

— У меня до такой степени изменился голос?

— A-а, господин аспирант?

— Послушай…

— И ты мне звонишь?! И ты мне еще звонишь?!

— Погоди, я все понимаю, я был не прав. То есть, ну ты понимаешь.

— После всего ты мне еще и звонишь?!

— Прости меня, Вера, я знаю, что сволочь, сам себе омерзителен.

— Ты накачал меня какой-то наркотой, представил своей шлюхой. Поссорил с моей лучшей подругой, а теперь…

— Ну, вот по этому поводу я тебе и звоню. Где она сейчас, твоя лучшая подруга? Она мне очень нужна.

— Гадина!

— Кто?

— Ты, ты гадина, ты!

— Пусть так.

— Мелкая гнойная гадина, вот ты кто такой.

— Согласен, но скажи, где живет этот ее модельер. Что ты молчишь?

— Тихо с ума схожу. Все-таки никак не могу поверить, что на свете бывают такие твари.

— Бывают.

— А мне плевать, что ты знаешь себе цену, понял?!

— Она мне очень нужна, позарез.

— Даже если бы я знала, где сейчас Настька, не сказала бы. Ты что, не понимаешь, что ты меня с нею поссорил?!

— Я думал, ей все равно.

— Врешь!

— Нет, я специально все это… эти все гнусности, скажем так, производил. Чтобы как-то ее зацепить.

— Ой-ей-ей, какая психология. Умеешь разлюбопытствовать женщину. Сейчас я расплавлюсь и под твои мрачненькие тайны что-то тебе выложу. На это рассчитываешь, ублюдок?!

— Да.

— Как мы честно вздыхаем! Только не повезло тебе, не повезло. Во-первых, ни за что я не стала бы помогать такой жабе, как ты. Ты мне отвратителен. Не морально, на это плевать. Ты мне противен… Я потом неделю спринцевалась после той истории. Любовник хренов.

— А во-вторых?

— А во-вторых, ты глуп. Раз я с Настькой в ссоре, в настоящей ссоре, откуда мне знать, где она? Я последняя буду, кому она позвонит, хоть это ты понимаешь, козел?!

— Я ее люблю.

— Пошел ты…

23

Леонтий Петрович в двадцать пятый раз перечитал письмо извращенца. Подполковник сидел дома один уже несколько дней. Журналист Петриченко куда-то исчез, и это подполковника почему-то пугало. Он не перестал ему не доверять, но не мог теперь без него обходиться. Разумеется, этот неприятный пронырливый толстяк ведет какую-то свою игру. Пусть ведет, пусть даже не вводит в курс своего наверняка нечистоплотного расследования. Но желательно, чтобы находился он где-нибудь поблизости. Даже со всей своей моральной неоднозначностью.

Пропал, собака. Исчез.

О том, чтобы связаться, например, со Светланой, с ее психиатром или с сыном, не могло быть и речи. Леонтий Петрович вспоминал свои пьяные к ним звонки, и ему становилось стыдно до тошноты. Раньше он никогда не переживал по таким ничтожным поводам. Что-то внутри случилось, и подполковник боялся выяснять, что именно.

Стояли невероятно душные, неавгустовские дни. «Самая высокая температура за весь период наблюдений», — передразнивал Леонтий Петрович глумливый голос теледиктора.