Давай займемся любовью

Мик прессует меня постоянно и по всем направлениям – физически, морально, психологически. Он-то как раз будет бороться до конца, до самого, как говорится, последнего патрона.

Поэтому ору я на Мика часто, порой используя (каюсь) непечатные выражения из русского фольклора, которые Мик, в силу окружающей англоязычной среды, до конца не понимает, но радуется звонким, забавно звучащим словам.

Я давно подметил, что уровень моего терпения и сдержанности обратно пропорционален уровню моей усталости. Иными словами, чем больше я устал и чем больше истрепаны нервы, тем легче и быстрее я срываюсь на крик. И наоборот, если силы еще остаются, я стараюсь быть терпеливым, пытаюсь объяснить, растолковать. Соответственно, громче всего я ору на Мика ближе к ночи, укладывая спать (тоже еще та эпопея), когда он исхитряется вытянуть из меня своей продуманной медлительностью каждую непонятно как еще сохранившуюся нервную клетку.

Когда он наконец утихомиривается в своей комнате и наступает ночная передышка, я, плеснув себе в стакан скотча, глотая его дымный запах, чувствую себя Прометеем. Не в том смысле, что дарю людям огонь, а в том, что, как и у Прометея, моя печень (читай, нервы) исклевана за день не знающим пощады орлом (читай, Миком). Но за ночь, слава Богу, все восстановится, отрастет в полном объеме и будет готово к новому нещадному терзанию (читай, издевательству).

И в то же время, наконец-то настроив телевизор на какую-нибудь новостную или спортивную передачу, отхлебывая целительный скотч, я чувствую себя счастливым. В моей жизни явно присутствует смысл, идея, потребность в следующем дне, а ежедневные боевые действия на «Миковском фронте» кажутся мелкими, несущественными стычками местного значения.

Конечно, думаю я, переводя взгляд с телевизора на окно, на плещущийся за ним океан, ребенок у меня уродился непростой (весь в папашу), но разве хотел бы я, чтобы он был другим? Наверное, нет, не хотел бы. Главное, его непрекращающуюся страсть к борьбе направить в правильное русло. Пусть, например, демонстрирует характер на теннисном корте, глядишь, что-нибудь из него когда-нибудь и выйдет. А я буду сидеть на трибуне в финале «гранд-слэма» и, глядя, как мой мальчик поднимает над головой победный трофей, радоваться, что не зря все же шатался и гнулся, выдерживал его постоянные наскоки. Нет, не зря.

В результате телевизор только мелькает голубоватой картинкой, звук невнятно растекается по комнате – мои взгляд, слух, сознание сосредоточены теперь на океане. Я открываю настежь окно, в комнату врывается просоленный, йодистый запах, лунная дорожка, бегущая к почти самому дому, в отличие от солнца, почти не отбрасывает бликов, лишь ровная, четко проторенная неземного цвета полоса.

* * *

Я проспал раннее утро, потом позднее утро, где-то между ними, когда на Ленинском уже совсем рассвело, в мой спокойный сон ворвался незнакомый, волнующий запах. Я приоткрыл глаза и сквозь не до конца разомкнутые ресницы снова увидел озерные заводи, совсем близко, казалось, в них можно прямо сейчас нырнуть, взбодриться свежей, сейчас, утром, наверняка ознобной влагой.

– Спи, спи, – раздался заботливый шепот. – Я пошла на работу, ты поешь, там на сковородке мясо, разогрей, ну и возьми все остальное из холодильника.

На меня снова налетел порыв пьянящего запаха, теперь, даже через сладкий, бестелесный утренний сон, я смог догадаться – запах ее духов. Тут же легкое прикосновение, мышца на шее вздрогнула от щекочущей, разбежавшейся по всему телу дрожи, я хотел было снова вдохнуть ускользающий, эфемерный, завораживающий запах, но он уже исчез, лишь разрозненные, разбавленные воздухом частички кружились где-то, теряя плотность.

Потом я услышал хлопок входной двери и, догадавшись, что она ушла, что я один, еще слаще уткнулся в подушку и провалился в поджидающее меня, разом захватившее продолжение утреннего сонного блаженства.

Когда я проснулся окончательно, был уже полдень. Минут десять пролежал на кровати, вытягивая по ниточке из сознания разошедшиеся швы тягучей, липкой дремы. Из окна в комнату вваливалось лишь одно огромное, перемешанное с воздухом небо, солнечное сегодня, не голубое, а ярко-синее, по его неестественной, незапятнанной чистоте легко можно было догадаться – морозное, густо пропитанное холодом.

Только в ванной, под теплыми струями душа, я окончательно пришел в себя. Удивился, как же все-таки причудливо сложился вчерашний вечер, кто мог предположить, что я окажусь в постели с еще одной женщиной, уже второй за последние два дня. «Что-то многовато их стало в моей жизни», – усмехнулся я вслух, и водяные капли, воспользовавшись моментом, вкатились в мой растянувшийся в улыбке рот. Я сплюнул воду, настроение было отличное, бок почти не болел, все вокруг было ново, необычно, радостно. Захотелось сказать что-нибудь громко, раскатисто в гулкой, покрытой дорогим кафелем, наполненной тугим паром ванной комнате. И я сказал, вернее, продекламировал с чувством, будто перед аудиторией:

Смывая пыль, стою я в ванне,Жую поток живой воды,Я как индус в своей нирване,Я с пенисом своим на «ты»…Я так отчаянно лучист,Когда я чист!

Я не смог сдержаться и засмеялся. Почему именно сейчас я вспомнил этот с полгода назад придуманный мной стихотворный кусочек? Как там у Олеши? «По утрам он пел в клозете, он был хороший человек». Ну да, что-то типа того. Потому что петь по утрам в клозете может только человек с чистой, неотягощенной душой.

Означает ли это, что я человек с чистой душой? Можно ли спать с двумя женщинами подряд и при этом сохранить душу незапятнанной? Нет, решил я, это не та тема, в которую я хочу вдаваться, особенно сейчас, под душем в Милиной ванной.

Иная мысль привлекала меня значительно больше, не из разряда морали, а из разряда практического жизненного наблюдения. Сколько месяцев я был один? Три, четыре? Ни одной встречи, ни одного поцелуя, никакой женской ласки, вообще ничего – только приевшееся, набившее оскомину самообслуживание. Я снова улыбнулся, подумав об оскомине.

И вправду, целую вечность маялся один, без намека на женщину, изводился, особенно по ночам, перед сном, мучился забродившим, переходящим в клиническое состояние спермотоксикозом. А тут вдруг, как по мановению волшебной палочки, прорвало. Сразу две, одна за другой, и какие! Разные, конечно, даже несравнимые, но в том, что разные, как раз и заключается прелесть момента. Как говорится, «то пусто, то густо». Точно сказано, я давно уже заметил – жизнь накатывается волнами, то отлив и полный штиль, то прилив, и успевай только уворачиваться от захлестывающих волн.

«Ну а все-таки, – снова подумал я, – если их все же сравнивать, если выбирать, кого ты выберешь? – И тут же, сам того не ожидая, мотнул в удивлении головой. – Конечно, если сравнивать чисто физическую сторону дела, то ответ однозначный: такого тела, как у Тани, я вообще никогда не видел, не подозревал даже, что такие бывают, само устройство иное. Совершенно фантастическое устройство. Я даже сглотнул, чтобы сбить тотчас поднявшееся от короткого воспоминания возбуждение. Да за такое тело легко можно душу продать, точно так же, как немецкий доктор Фауст продал свою немецкому Мефистофелю».