Дай мне руку, тьма
Шрифт:
— Но мы ощущаем себя молодоженами, — сказала Грейс. — Разве не так, дорогой?
Мы уложили Мэй в постель около восьми, и она быстро заснула: ее энергетический запас был истощен длительной прогулкой вдоль реки и играми в догонялки с собакой. Когда мы вернулись в гостиную, Грейс сразу начала собирать предметы с пола: альбомы для раскраски, игрушки, «желтые» журналы и страшилки. Журналы и книги принадлежали не Грейс, а Аннабет. Отец Грейс умер, когда она еще училась в колледже, и оставил обеим дочкам скромное наследство. Грейс истратила свою часть довольно быстро, сначала оплачивая в ходе учебы все, что не покрывала стипендия в последние два года обучения в Йеле, затем содержала себя,
Аннабет была четырьмя годами младше, она проучилась еще год в средней школе, а потом промотала свою часть на годовое турне по Европе. Фотографии из этого путешествия, прикрепленные к изголовью ее кровати, тешили ее тщеславие, и все были сделаны в барах. «Как Пропить Свой Путь по Европе за Сорок Тысяч».
Но что касается Мэй, здесь она была безупречна: следила, чтобы та вовремя ложилась спать, правильно питалась, чистила зубы и переходила улицу, крепко держа ее за руку. Аннабет водила девочку на школьные спектакли и в Детский Музей, на детские площадки. Одним словом, делала все, на что у Грейс просто не было времени, так как она работала девяносто часов в неделю.
Закончив уборку, мы забрались на диван и попробовали найти что-нибудь стоящее по телеку, но безуспешно. Брюс Спрингстин был прав — пятьдесят семь телеканалов, а смотреть нечего.
Итак, мы выключили телевизор и, скрестив ноги в коленях, уселись друг против друга, глаза в глаза, и Грейс стала рассказывать мне о последних трех днях в ее отделении скорой помощи: о том, как туда поступают; иногда тела сложены штабелями, как дрова в зимней сторожке; о шуме, который по силе звука сравним разве что с концертом в стиле «хэви метал»; о старушке, на которую напали, чтобы завладеть ее кошельком, ударили головой о тротуар, и она умирала молча, держась за запястье Грейс, не в силах сдержать слезы. В рассказе фигурировали и четырнадцатилетние пациенты, члены одной из подростковых банд, у которых, несмотря на все усилия врача залатать их раны, из грудных клеток фонтаном била кровь, напоминая жидкую краску; здесь был и ребенок, левая ручка которого была полностью вывернута из плечевого сустава и сломана в трех местах выше локтя; при этом родители убеждали всех, что их дитя просто упало. А одна сумасшедшая наркоманка вопила и дралась со всем медперсоналом, потому что ей нужна была очередная доза, и не позволяла врачам вытащить из ее глаза нож.
— И ты еще считаешь мою работу опасной? — спросил я.
Она прижалась ко мне лбом.
— Еще год, и я переведусь в кардиологию. Всего один год. — Она откинулась назад, взяла мои руки в свои и опустила их себе на колени. — Та девушка, которую убили в парке, — сказала она, — никак не связана с тем, другим делом?
— С чего ты взяла?
— Ни с чего. Просто любопытно.
— Нет. Так уж случилось, мы взяли дело Уоррена почти в то же время, что убили Кару. Почему тебе пришла эта мысль?
Она провела руками снизу вверх по моим бицепсам.
— Потому что ты напряжен, Патрик. Сильнее, чем за все это время.
— Что ты имеешь в виду?
— Что касается твоей активности, с ней все в порядке, но я чувствую это по твоему телу, особенно когда ты стоишь. Такое впечатление — ты ждешь, что на тебя сзади наедет грузовик, — и она поцеловала меня. — Что-то вывело тебя из равновесия.
Я вспомнил о последних одиннадцати днях. Я сидел за обеденным столом с тремя психопатами, точнее, четырьмя, если считать и Пайна. Затем видел женщину, распятую на горе. После этого кто-то прислал мне пакет бамперных наклеек и записку с «приветом». А вскоре — с «незабудьзаперетьдверь». За это время происходили нападения со стрельбой на клиники, производящие аборты, на вагоны метро, совершались поджоги и взрывы посольств. В Калифорнии с гор съезжали жилые дома, а в Индии запросто проваливались
сквозь землю. Одним словом, было от чего выйти из равновесия.Я обнял Грейс за талию и, откинувшись на спину на диван, уложил ее на себя. Мои руки проникли под ее свитер, а ладони стали совершать прогулки по ее груди. Она прикусила нижнюю губу, а глаза при этом слегка расширились.
— Прошлым утром ты мне что-то сказала, — проговорил я.
— Я много чего говорила прошлым утром, — сказала Грейс. — Если мне не изменяет память, несколько раз произнесла: «О, господи!»
— Не то.
— О, — воскликнула она, хлопнув меня по груди. — Фраза: «Я тебя люблю». Вы ее имеете в виду, детектив?
— Именно так, мадам.
Грейс расстегнула мою рубашку до пупка и начала гладить мне грудь.
— Ну, что из этого? Я. Люблю. Тебя.
— Почему?
— «Почему»? — спросила она.
Я кивнул.
— Самый глупый вопрос, который ты мне задавал. Разве ты не чувствуешь себя достойным любви, Патрик?
— Вообще-то, нет, — сказал я, когда она дотронулась до шрама на моем животе.
Наши глаза встретились, и в ее взгляде было столько доброты и тепла, сколько бывает только при благословении. Она наклонилась вперед, и мои руки оставили в покое ее свитер, потому что она соскользнула вниз, и ее голова очутилась на уровне моих коленей. Расстегнув мою рубаху до конца, Грейс прильнула лицом к моему шраму. Она провела по нему языком, затем поцеловала.
— Мне нравится этот шрам, — сказала она, водружая на него подбородок и глядя вверх, мне в лицо. — Он нравится мне потому, что это метка зла. Это то, чем был твой отец, Патрик. Злом. И он пытался внедрить его в тебя. Но безуспешно. Потому что ты добр и нежен, ты так хорошо относишься к Мэй, и она так сильно любит тебя. — Грейс постучала по шраму кончиком ногтя. — Как видишь, твой отец потерпел фиаско, потому что в тебе было довольно доброты и порядочности, и если он и правда не любил тебя, это, черт побери, его проблема, но никак не твоя. Он был глупым ослом, а ты достоин любви. — Став на колени и опершись на локти, она возвысилась надо мной. — Всей любви моей и Мэй.
На минуту я потерял дар речи. Я смотрел в лицо Грейс, представляя ее старой, морщинистой, и понимал, что лет через пятнадцать-двадцать многие мужчины не смогут даже представить себе, какое эстетическое наслаждение вызывали когда-то ее лицо и тело, просто не передать. Потому что это не просто фраза. Конечно, я говорил своей бывшей жене, Рене, «Я люблю тебя» и слышал от нее то же самое, но мы оба знали, что это ложь, точнее, страстное желание, однако слишком далекое от реальности. Я любил свою напарницу, свою сестру, наконец, свою мать, хотя никогда по-настоящему не знал ее.
Но, уверен, ничего подобного я никогда раньше не испытывал.
Когда у меня, наконец, прорезался голос, он оказался дрожащим и хриплым, а слова застревали у меня в горле. Глаза мои увлажнились, а в сердце будто кровоточила рана.
В детстве я любил своего отца, а он только издевался надо мной. Он не имел жалости. Сколько б я ни плакал, сколько бы ни просил, как бы ни старался в точности выполнять его желания, что бы я ни делал, чтобы заслужить его любовь, а не быть постоянной жертвой его гнева.
— Я люблю тебя, — однажды сказал я ему, но он только рассмеялся в ответ. И снова был смех. Затем он избил меня еще сильнее.
— Я люблю тебя, — как-то снова сказал я, когда он таранил моей головой дверь, затем мотал вокруг себя и наконец плюнул мне в лицо.
— Я ненавижу тебя, — сказал я спокойно отцу незадолго до его смерти.
Это также вызвало у него смех:
— Один гол в ворота старика.
— Я люблю тебя, — сказал я теперь Грейс.
И она засмеялась. Смех ее был прекрасен. В нем было и удивление, и облегчение, и радость, и все это сопровождалось двумя слезинками, что скатились по ее щекам и, попав в мои глаза, смешались с моими.