Дай мне шанс. История мальчика из дома ребенка

— Нет, только Ваню. Остальных перевели в интернат номер тридцать.

Детское отделение в Филимонках было ликвидировано. Тамошнему директору потребовались помещения для бомжей.

Вика пыталась постичь смысл происшедшего, опираясь на отрывочную информацию. Очевидно, что закрыть детское отделение начальство вынудило привлечение общественного внимания к творившимся в Филимонках безобразиям. Всех детей перевели в интернат № 30, расположенный на задворках Москвы, где лежачие дети содержались в условиях, напоминавших Филимонки.

Но один вопрос оставался без ответа. Каким образом Ване удалось избежать общей участи? Всем было известно, что прежде такого не случалось. Никто не слышал, чтобы дети когда-либо возвращались в дом ребенка.

— Чудо, чудо, — шептала Адель.

По пути домой Вика наконец-то поняла природу веры. “Ужасным летом 1996 года мне был преподан урок. Даже когда не остается надежды, надо продолжать верить и делать все, что от тебя требуется. Когда Бог видит, что твои силы исчерпаны, Он отвечает на твои мольбы. Возвращение Вани в самом деле было чудом”.

11 Август — декабрь 1996 года На волоске

Со статьей о Ване случилось непредвиденное — она была напечатана, но в крайне неудачное время. Алан и Сэра уехали в отпуск и наслаждались отдыхом в Греции, на уединенной вилле, принадлежавшей эксцентричному английскому профессору, не признававшему ни электричества, ни телефона. Правда, Алан на всякий случай оставил в редакции номер ближайшей прибрежной таверны, в которой, кстати сказать, никто не понимал по-английски.

Статья вышла в субботу, и все выходные потрескавшийся аппарат, висевший на стене “кебабной”, звонил не переставая. К сожалению, никто из присутствующих не смог одолеть языкового барьера. Лишь в понедельник, когда Сэра зашла в таверну пообедать, ее и позвали к телефону. Незнакомая англичанка с милым голосом сообщила, что успела обзвонить редакцию газеты в Лондоне, корреспондентский пункт в Москве и офис Сэриной благотворительной группы, а уж в таверну звонила бессчетное число раз. Затем она перешла к делу: “Я не могу провести остаток жизни, наслаждаясь тем, что имею, после того как узнала, что маленький мальчик содержится в нечеловеческих условиях”. Женщина добавила, что ребенок на фотографии в газете очень похож на ее сына Филипа, которому сейчас четырнадцать лет. Ему тоже был поставлен диагноз “детский церебральный паралич”, но он не стал для него приговором. Кому, как не ей, знать, что именно поможет Ване.

Сэра честно предупредила женщину о сложностях усыновления российского мальчика гражданином Великобритании. Процедура обещает быть не только длительной, но и дорогостоящей. Не факт, что российские власти разрешат усыновление, так как ребенок побывал в интернате. Но женщину ничто не могло остановить. Она сказала, что организует сбор средств и подаст заявление на получение паспорта.

Повесив трубку, Сэра не сразу пришла в себя. Судя по тому, что она услышала, лучшей мамы для Вани не сыскать. Однако Сэре еще никогда не приходилось сталкиваться с международной процедурой усыновления. Да и не считала она, что для ребенка это будет наилучший выход. Он родился в России и должен жить в России: Сэра не могла поверить, что в целой стране не найдется места для такого одаренного и мужественного мальчика. Она вдруг осознала, до чего они с Аланом были наивны. Рассказывая миру о судьбе брошенных детей, на которых навешивали — совершенно безосновательно — самые жуткие диагнозы, тем самым обрекая их на скорую гибель, они не подумали, что на статью наверняка пойдут отклики от людей, которые захотят усыновить Ваню. Познакомившись с Викой, Сэра поняла, что та оказалась более дальновидной. Вика успела изучить возможности для усыновления мальчика в России и сделала единственно верный вывод: его шансы на дальнейшую нормальную жизнь связаны с поиском приемной семьи за рубежом.

На протяжении следующих нескольких месяцев англичанка, звонившая Сэре, — ее звали Линда — никак не проявлялась, однако через организованный ею фонд продолжала собирать деньги на поездку в Москву для встречи с Ваней.

Что до самого Вани, то возвращение в “родной” дом ребенка вовсе не ознаменовало для него начало новой жизни. Вся его история все больше начинала напоминать “день сурка”. Ваня снова оказался в группе с лежачими, обреченными детьми. С той существенной разницей, что его собственное здоровье ухудшилось едва ли не катастрофически. За месяцы в психушке он превратился в скелетик, у него дрожали руки, он был призрачно бледен, а вокруг глаз у него залегли черные круги. Правда, было и кое-что хорошее: рядом находились его друг Андрей и любимая воспитательница Андреевночка, которая приходила один раз в четыре дня. Однако обещанного “лечения” — причина, по которой Ваня был переведен обратно в дом ребенка, — никто ему не обеспечил. Ни дефектолог, ни логопед, ни массажист — ни один из специалистов, состоявших в штате дома ребенка, ни разу не осмотрел Ваню. Адель не давала им такого указания.

Примерно тогда же Сэра познакомилась с молодой женой британского дипломата, дипломированной воспитательницей детского сада, которая проявила готовность заняться с детьми из дома ребенка музыкальной терапией. Адель, при виде иностранцев обычно прятавшаяся у себя в кабинете, в тот день изменила своей привычке. Она была явно взволнована и искала внимательных слушателей. Даже не поздоровавшись, выпалила:

— Нет, я так больше не могу!

Сэра встревожилась.

— Вчера воспитательница третьей группы сорвалась и начала бить детей! Я стала ее унимать, так она и на меня наорала. Кричала, что отказывается работать за гроши, потому что у нее две дочери, которым надо помогать. Я бы и рада платить им больше, но где мне взять деньги? А уж этой воспитательнице и подавно не угодишь. Она недавно выиграла миллион на тараканьих бегах! Но ей все мало! И самое ужасное, она не хочет выходить на работу…

Сэра покосилась на приятельницу. На ее лице без труда читалось изумление: кто эта ненормальная старуха? Сэра не спешила переводить ей слова Адели, потому что имела все основания предполагать: узнав горькую правду, та вряд ли захочет еще раз сюда прийти. Выговорившись, Адель какое-то время подавленно молчала. На музыкальную терапию она все-таки согласилась, как всегда — с большой неохотой. Но, как и все хорошее, музыкальные занятия в доме ребенка № 10 длились недолго и вскоре были запрещены. Очевидно, музыка слишком сильно действовала на малышей.

Сэра давно смотрела на это заведение без розовых очков. Каково же было ее изумление, когда в одной русской газете она прочитала статью, в которой "царство" Адели именовалось "гнездом ангелов" и единственным оплотом добра в насквозь прогнившем городе! В этом “царстве”, уверяла автор статьи, все сотрудники работают с полной самоотдачей и окружают своих подопечных любовью и заботой. Но самое поразительное, журналистка — прихожанка Вторничной церкви — пела хвалу строгой изоляции детей от внешнего мира, уверяя, что только так их можно оградить от зловредного влияния алкоголиков и наркоманов. С этим Сэра была категорически не согласна.

“Забор изолирует детей от реальной жизни, — восклицает Сэра, потрясая выцветшим номером газеты с той давней статьей. — За забором создается закрытый мир, в котором возможны любые издевательства! Ничего удивительного, ведь туда не пускают даже родственников, желающих навещать детей. Я глазам своим не верила, читая восторженный отчет о “монотонной” жизни малышей, якобы спасающей их от проникновения снаружи безумного нищего мира. Автор охотно прощала воспитательницам небрежное отношение к детям: они, дескать, все равно “неизлечимо больны”, следовательно, обречены и не нуждаются в медицинской помощи.

Но когда я дошла до истории Ани — поразительно умной девочки, получившей коляску от британских благотворителей, — у меня буквально кровь закипела в жилах. Журналистка оправдывала сотрудников, так и не удосужившихся заказать для Ани корсет для позвоночника, на котором настаивал доктор Свангер. Зачем, писала она, создавать лишние трудности для девочки, у которой в жизни нет никаких перспектив.

Ее нимало не смутил тот факт, что Аня, по ее собственному признанию, “смышленая и любознательная девочка", получила диагноз “имбецильность" — тот же, что и Ваня. Этот ошибочный диагноз приговорил обоих детей к “интеллектуальной смерти”. Ей и в голову не пришло связать жестокий приговор, вынесенный ребенку, с тем, что с Аней вообще никто не занимался. Мало того, ее обрекли на существование в группе с детьми, не умеющими говорить. Вывод напрашивался сам собой: с точки зрения Вторничной церкви, Адель, будучи верующей, все делала правильно. Я тут же вспомнила Вику. Какое разительное отличие! Та тоже искренне верила в Бога, но это не мешало ей понимать, что в домах ребенка не только не лечат детей с недостатками развития, но и закрепляют у них эти недостатки”.