ДАЙ ОГЛЯНУСЬ, или путешествия в сапогах-тихоходах. Повести.

Дьячков был начальником, и можно здесь предположить, что Ваганов, и сам могущий стать начальником, за это его и невзлюбил. Нет!

Для начальника Ваганов был слишком независим и самолюбив. Давно зная за собой эти дурные качества, Ваганов о пути наверх, где грозы погуще и молнии похлеще, не заявлял, и мысли сделать его начальником ни у кого не возникало; возьмись Фрейд доказать Ваганову наличие некоего комплекса от гложущей неудовлетворенности или зависти, он бы и тут с ним жестоко поспорил.

Честолюбивые устремления Ваганов научился трансформировать, делая работу на таком уровне, что однажды ему условно вручили «личное клеймо».

Возраст и качество работы поставили между Вагановым и Дьячковым границу, но непрочную. Ваганов все время видел Дьячкова, Дьячков — Ваганова. Неприязнь их была, разумеется, обоюдной, и нельзя сказать, чтобы она оставалась неизменной.

Что больше всего возмущало Ваганова в Дьячкове — об этом надо сказать. Дьячков очень серьезно поверил в то, что он начальник, хотя повысили его только за сверхпроводимость; и он разыгрывал эту роль не в шутку, что, в силу давних демократических традиций в их отделе, принималось либо с недоумением, либо как нововведение, которое может и не прижиться.

Хорошенькая секретарша Инна, вчерашняя школьница и заочница, быстро усвоила их традиции, даже «ты» с теми, кто был старше ее, и звала Дьячкова, как все, Витей. Она ушла в отпуск, а Дьячков в это время стал заведующим отделом. Вернувшись, Инна снова было назвала Дьячкова по имени (другой бы радовался), но Дьячков не медля установил новую дистанцию. «Пока вас не было, Инна Александровна,— вызвав прореху улыбки на лице, сообщил он,—я стал Виктором Федоровичем». Инна вспыхнула. «Маков цвет» — вот как раз та краска, которую можно здесь показать; но цвет этот не предназначался Дьячкову, так что оставим маки для другого случая. Она пролепетала что-то, не успев собраться, а минуту спустя навсегда запрезирала Дьячкова, прозвав его чучелом. Добавила к десятку прозвищ еще одно.

И уж как теперь—на сто верст удлинив дистанцию, которую предложил ей Дьячков,—произносила она имя-отчество его, какую гримаску пренебрежения и неприступности состраивала на хорошеньком личике, если приходилось ей входить в его кабинет! Дьячков это терпел, как терпел и отчуждение других.

Что делать, если Дьячков причислил себя к верхнему кругу, и других отношений с коллегами, кроме официальных, не признавал, хотя и страдал, наверно, от одиночества!

Он отводил душу на собраниях. Парень ухитрялся, не сказав ни одного своего слова, произносить длинные правильные речи по любому поводу. Дьячков барабанил нечто общее, обращаясь либо к однородной массе, либо к зеркалу, где он видел себя, столь правильно говорящего. В этом, однако он усматривал свой долг, а долг сидящих на собрании он видел в там, чтобы его слушали.

То, что он говорил, ни к кому не было обращено и ни к чему не обязывало — и Ваганова злило собственное долготерпение: почему он должен терять время на трепотню Дьячкова? Почему не встанет и не выйдет? Да, почему?..

И вот этот человек появился на поляне Ваганова! На поляне, где все уже вагановское, почти домашнее, почти нательное. Он шел в обход дерева, озабоченно оглядывая поляну.

— Сгинь! — заорал Ваганов.— Сгинь, нечистая сила!

Но Дьячков не сгинул. Он сделал вид, что не слышал вагановского окрика. Дьячков продолжал

все тот же озабоченный осмотр поляны. Он поглядывал и на дерево, не замечая под ним Ваганова, он, может, прикидывал даже, не спилить ли его. Ваганов почувствовал злобу и одновременно знакомое по тем или иным поводам бессилие, ту серую пустоту под сердцем, ту тоску, когда знаешь, что ничего не можешь изменить.

Не было бы у Ваганова такой враждебности к Дьячкову, не встречайся тот ему на протяжении всей жизни. Он хорошо знал его по армии, Дьячков попадался ему в институте, и теперь вот — на работе. Скромный, умеющий слушать и слушаться Дьячков... он вдруг делал шаг и оказывался за чертой, из-за которой смотрел на Ваганова холодным взглядом человека, которому с ним не по пути. И Ваганов, доверчивый Ваганов, принимавший Дьячкова как друга и конфидента, оценивался этим взглядом уже как бы с высоты, дающей, кроме того, возможность определить Ваганова с точки зрения его «позиции». А так как Ваганов был откровенен и нелюбви своей к дьячковым не скрывал, они в тот самый момент, когда Дьячков делал свой решающий в жизни шаг, становились антиподами и через некоторое время — врагами.

Так было уже не раз, и Ваганов узнавал теперь Дьячкова, во что бы тот ни рядился, по неодолимому стремлению приобщиться к некоей множественности, силе, которая признает его, Дьячкова, талант — послушание, узнает его по нему и по желанию во что бы то ни стало пробиться, вырваться наверх, примет к себе — и он возвысится над Вагановым и другими, что так вызывающе, так неоправданно независимы...

Дьячков уже сделал попытку затронуть Ваганова, произведя без ведома того изменения в его отчете, - Ваганов не на шутку пообещал оторвать ему нос (нос у Дьячкова, при отсутствии подбородка, был крупный) и наговорил много обдуманно неприятного и оскорбительного — вылил на Дьячкова то, что накоплено было примерно на десятерых. Реакция Дьячкова была та же: он все это проглотил, но внешне не изменился и жаловаться не пошел. Они находились на разных горизонтах — и что Дьячкову было до вагановских нижестоящих страстей!

Дьячков продолжал свой административный осмотр поляны, Ваганов не сводил с него глаз — как зафлаживаемый волк.

Дьячков вдруг круто повернул и направился прямо к дереву Ваганова, будто только что его увидел. Улыбался он отвратительно — осклабливался, улыбка разрывала его лицо, делала прореху — н все-таки он улыбался.

— Здравствуйте, Вениамин Васильевич!—сказал Дьячков, протягивая руку.

Ваганов не встал ему навстречу. — В чем дело?—спросил он как можно грубее, останавливая движение Дьячкова.

— Дело в том,— погасив свою ужасную улыбку, ответил Дьячков,— дело в том, что я заболел, и мне посоветовали этот способ,—он показал на лиану.—И вот я здесь.— Дьячков снова попробовал улыбнуться. Лучше бы он этого не делал!

— У лианы может находиться только один человек,— на всякий случай проинформировал Дьячкова Ваганов.

Ответ того выскользнул без задержки:

— Тогда мы бросим жребий — кому быть у лианы.

«Хорош,— отваливаясь к дереву спиной, спокойно подумал Ваганов. Он внимательно, словно узнал еще что-то новое, разглядывал Дьячкова. Ваганов чувствовал свое физическое превосходство, несмотря на болезнь, перед Дьячковым.—Прямо головорез! Нисколько не изменился. Даже не подумал о главном праве здесь —о праве первого. Воспитание, что ли? Или гены? Нет, скорее воспитание!»

— Мы не будем бросать жребий,— сказал Ваганов, лениво поднимаясь и потягиваясь, хотя дрожал от негодования.

— Почему?

— Потому, что я здесь первый.

— Ну и что? Не понимал.

— А то,— тоном объясняющего урок нерадивому продолжал Ваганов,— что тебе придется поискать другую лиану.

— Почему не ват?

Он не понимал. Не понимал! ЧТО-ТО мешало ему понимать. Это был Дьячков, давно знакомый Дьячков, его ни с кем не спутаешь.

— Послушай...— Ваганов говорил медленно, будто нехотя,—Тебе придется поискать другую лиану. Если ты меня хорошенько попросишь, я тебе в этом помогу. Но коль ты претендуешь на мою, здесь, в джунглях,— учти, я буду царапаться. Понял?

Все это стало походить на сценку из американского боевика, и Ваганов поспешил оборвать ее.

— И не продолжай больше разговора о моей лиане. Сядь вон там, посиди, подумай. А потам сообщишь мне свое решение.

— Я сам знаю, что мне делать! — взбрыкнул Дьячков. Повернулся и пошагал через поляну к лесу: загребая ногой, нелепо расставив руки.

Ваганов сел у дерева, чувствуя, как ослабли от нервной дрожи ноги и руки. «Хорош американец»,— подумал он.

Хотя эпизод еще витал в воздухе, ему стало жаль Дьячкова. Он, наверное, идет сейчас в деревню—нелепый, неприспособленный к движению, больной. Ваганову было стыдно и за то, что так грубо встретил Дьячкова...