ДАЙ ОГЛЯНУСЬ, или путешествия в сапогах-тихоходах. Повести.

— Ты меня, что ли, высматриваешь?—спросила она.

— Тебя,— ответила Юля.— Тебя...— А сама еще раз, словно бы по инерции, заглянула за ее спину.

Ступали шаг в шаг, молчали. Сзади слышна далекая стрельба — то сильнее, то тише, разрывы мин, гранат.

— Гриневич прикрывает? — спросила Юля.

— Да. Его взвод.— И снова пауза, наполненная только скрипом снега под ногами.

– Олещука убили — знаешь? — сказала Нина.

— Знаю... И Приходько.

— Да, миной. Там и остался. Сзади все еще стрельба.

— Когда-то вернемся еще сюда...

— Вернемся ли? — усомнилась Нина.— Мы ж к нашим идем. Командир сказал: наверно, будем пробиваться.

Да ну? К нашим? Правда? — оживилась Юля.
– Это что же —конец партизанской жизни?

Господи! Встану под горячий душ — и так и умру под ним!.. Нин, а ты что будешь тогда делать?
– Как —что? Воевать. Не в разведке, так санитаркой пойду. В разведку-то там уже не возьмут...

В лесу становилось темнее; даже снег потемнел.

— Стой, Нин. Слышишь? Кажется, кончилось...

Обе остановились. Остановились и идущие сзади них, прислушались.

За спиной была тишина. Протрещала еще одна очередь, но какая-то приглушенная, спокойная, как бы для острастки.

Кто-то из шедших позади пояснил:

— Шабаш. Немцы ночью не воюют.

— Дядя Семен, а наши как там? — спросила Юля, будто дядя Семен, идущий рядом, обязан был знать.

— Догонят — узнаем,— вразумляюще ответил тот.

— Дядя Семен, а с ними ничего не...

— Типун тебе на язык! — сердито оборвал ее дядя Семен.— Гриневич если берется за дело... да и ребята у него как на подбор.

— Дядя Семен, давайте их подождем! — и рванулась даже назад.

— Ты — иди. Здесь тебе не экскурсия. Назарова, возьми над ней шефство: столько километров впереди, а ей бегать хочется. Привал будет, все узнаешь. Шагом марш!

Снова двинулась вперед черная цепочка людей, теряющаяся в уже потемневшем лесу.

Шли, шли, шли как заведенные, похожие в сумраке на тени, почти бесплотные...

Издалека спереди донесся голос:

— Стоя-а-ать!

Команда передавалась по цепи:

— Стоять! Стоять Стоять! Остановились. Это три минуты отдыха.

Кто оперся на винтовку, а кто, качнувшись раздругой, застыл без всякой опоры, закрыл глаза.

Кто прислонился к молоденькой ели, согнув ее, почти лежал.

Этот присел было на корточки, но сосед поостерег:

— Встань!

— А чего?

— Ноги затекут. Потом не выпрямишь.

— Полцарства бы сейчас отдал, только б полежать.

Ты его отвоюй сперва, полцарства-то, а потом лежи...

Девушки остановились у дерева. Прислонились спиной, не снимая поклажи.

— Устала? — спросила Нина.

— Нет. Я до войны в лес любила ходить. По грибы, по ягоды. Километров пятнадцать за день оттопаю —и ничего.

— Еды мы не взяли —ах беда, беда!

— А что — по дороге так никого и не встретим?

— Не дай бог. Каждый дымок стороной обойдем: всюду, наверно, немцы.

— А у меня дома шоколад остался. Целая плитка. Знаешь, кто мне его дал?

— Ну?

— Женя. Гриневич. Он с задания вернулся, подошел— на, говорит.

— Ты же у нас самая маленькая... Ах, какой парень! Была б я покрасивей, ни за что не упустила бы!

Юля молчала.

— Вот как ты была бы — да мои годы—никуда б не ушел!

— Он... он там ведь...— кивнула Юля в ту сторону, где недавно затихла стрельба, где теперь — неизвестность.

Обе прислушались.

— Знаешь,—шепотом сказала Юля, — он мне снится...

— Кто? Женя? Ну —влюбилась. Все! —заключила Нина уверенно.— Все! — то есть нет тебе уже спасения, Юля, ты — погибла. И часто? Снитсято часто?

— Часто.

– Да,—сказала Нина, подводя итог.—Ну и дела: война, а люди все равно люди...

Пошли! — побежала по цепочке команда.

Нехотя отрывались от дерева, продолжали движение.

Темнота. Скрип снега. Все почти уже исчезло в темноте — слышится только скрип снега — равномерный и равнодушный, как жвачка. Кажется, это ночь равнодушно жует людей, вступивших в ее царство.

И вот привал! Костры. Уже совсем ночь, лес глубок, можно не бояться.

Костры раскиданы по большому участку леса. Партизаны греются, сушат кто полушубок, кто обувь, кто портянки; едят...

За этим костром сидело четверо. Нина, Юля, дядя Федор Кузьмичев, хозяйственный мужик лет пятидесяти. В спешке отступления он не забыл ни вещмешка, ни котелка, ни даже саперной лопатки, но... оставил винтовку... Четвертый был — словоохотливый парень Петя.

Девушки жались друг к дружке, уставившись на огонь.

Командир взвода никак не мог решить, что ему делать с бойцом, потерявшим в отступлении винтовку. Вот он опять подошел к костру. Распекал:

— ...хоть бы ее разбило — тогда понятно! Вон — котелок даже не забыл. А винтовку оставил — надо же! Чего молчишь?

— Может, и разбило ее,— надеялся дядя Федор.

— А патроны? Ты ж, наверно, и патроны выкинул? А ну показывай сидор!

Дядя Федор нехотя развязал вещмешок. Командир взвода выкладывал: банку консервов, мешочек с пиленым сахаром, солидный брус сала, завернутый в тряпочку, аккуратно свернутые чистые портянки, теплую рубаху...

— Да тебя раскулачивать надо, Кузьмичев! — изумился командир.— Все есть, только патронов нет!

— Есть,— хмуро отозвался дядя Федор.— На дне они.

Командир запустил руку поглубже, пошарил там, достал одну-единственную обойму.

— Вот, по-твоему, патроны? — потряс обоймой.— По тебе трибунал плачет, Кузьмичев!

— Ежели по-снайперски стрелять, товарищ командир,— втесался Петя,— тогда и пяти патронов хватит.

— Из чего стрелять-то? — саркастически спросил командир.—Из чего? А? — Сказал бы, да девушки мешают...

Все четверо сидели, виновато замерев, будто судили всех, а не одного дядю Федора. Только

Петя не забывал доставать из-за спины ветки и подбрасывать в костер.

— Сколько воюю,— командир совсем не стар, скорее — молод, но как скажешь иначе? — Сколько воюю, а таких бойцов не видал.— Резко повернулся, ушел к другому костру.

Вокруг этого костра все сразу зашевелились. Дядя Федор стал укладывать в мешок снедь и прочее, Петя подкинул новую порцию веток, девушки придвинулись ближе к огню... Но тут снова появился командир.