Дай руку, капитан!

Для взрослых, можно считать, учителя устроили третью смену. Было даже странно видеть, как на перемене выходили в темноту утомленные люди. Вот они присаживаются у стен школьного здания на корточки и делятся махоркой, вертят из газетной бумаги цигарки, и их огоньки при глубоких затяжках, озаряют грубые черты лиц, большие натруженные руки, орденские планки на кителях и гимнастерках, расставшихся с погонами.

Иногда фронтовики вполголоса заводили песни о путях-дорогах фронтовых, о скромненьком синем платочке или о том, как солнце скрылось за горою. И тогда на крыльцо школы выходила молодая, тоненькая учительница и подпевала им красивым звонким голосом.

– Молодец, Клавушка, – говорили взрослые ученики.

Андрейке и его товарищам странно было слышать это. Для всех школьников – Клавдия Ивановна, а для фронтовиков – Клавушка.

Были и шутки, и короткие истории, которые у них никогда не переводились. Тут – свои, там – немцы. Свои воюют без расписания, а немцы изволят какой-то кофий пить. Редко, но можно было услышать страшные рассказы про убитых и раненых.

Еще за год до школы Андрейку так и тянуло в эмтээсовскую часть хутора. Нравилось ему ходить вдоль шеренг колесных и гусеничных тракторов, которые казались настоящей загадкой. Ну вот, например, гусеничные трактора СТЗ-НАТИ или железные гиганты С-80. Как они поворачивают влево или вправо? Ведь на каждую из гусениц двигатель дает одинаковое усилие, значит, гусеницы должны крутиться на люльках-катках одинаково.

Незнакомый тракторист громко посмеялся, услышав такое. Потом стал показывать на свои ступни, обутые в самодельные брезентовые тапки-бахилы, почерневшие от солярки и машинного масла.

– Тут, брат ты мой, фрикционы помогают трактору разворачиваться на гусеницах. Ты вообрази, что ноги мои – гусеницы. Левую гусеницу я притормаживаю, а правая – заезжает вперед и боком. Видишь, какой поворот получается? Одна гусеница замерла, другая – едет. Вот тебе и поворот.

И мальчик, который видел, как для пущей убедительности пылят брезентовые тапки-бахилы – одна ни с места, другая выезжает, – понимал, что дядька, как трактор, стоял на месте, а поворот все же был.

– Вот и хорошо, что ты такой смышленый. Что еще непонятно, приходи к нам, трактористам, – похвалил незнакомый дядька.

Потом Андрейка шел вдоль линейки прицепных комбайнов «Коммунар» и «Сталинец-6». Были они жуть какие железные, настоящие фабрики, выдававшие убранное зерно.

Мир фантастики начинался для мальчишки в ремонтной мастерской. Там стучал по раскаленному бруску металла электромолот, там закручивали фиолетовые, синие, золотистые стружки токарные станки, а там опускалось на железный отвал плуга толстенное сверло и делало в нем отверстие.

Однажды Андрейка пробирался к мастерской и застрял у самых ворот в черной непролазной грязи, да так крепко и глубоко, что через голенища больших брательниковых сапог полезла холодная, противная жижа.

– Э-э-э, плохо тебе, орел! – услышал он голос коренастого, длинноносого мужчины. – Как ни возражай, а придется брать тебя на буксир, чтобы вытащить поскорее.

Мальчик почувствовал сильные руки, подхватившие его под мышки. Сильный рывок, и уже на весу он увидел, как один сапог съехал с ноги, впечатавшись в грязь. Из сапога торчал шерстяной носок.

– Нам ли бояться? Не такие подбитые танки вытаскивали у немцев из-под носа, – смеялся мужчина. – Ты на скамейке постой, а я сейчас схожу и сапог тебе верну.

Так подружился мальчик с линейным механиком МТС орденоносцем (как потом оказалось, орденов у него целых пять) Кузьмой Никоновичем Сафроновым.

А теперь и он, бывший на фронте техником старший лейтенант танковых войск, сидел у завалинки, расслабляясь в нередко затяжную школьную перемену. Это мог быть перекур, задушевная песня или увлекательный рассказ, например, как бывший танкист Аксенов чуть Героем Советского Союза не стал. И на самом интересном месте его прерывал веселый звон, лившийся с золотых потертостей валдайского поддужного колокольчика. оставшиеся в живых фронтовики, еще не снявшие тех самых сапог, которые помнили асфальт и брусчатку освобожденных городов и стран, беззаветно любили жизнь. Если работали, то до седьмого пота на выгоревших гимнастерках. Домой всегда возвращались как на крыльях: о чем-то переговариваясь, с неиссякаемым оптимизмом в глазах, и командным голосом призывали жен-домохозяек накрывать на стол. В их семьях с каждым годом все прибавлялось и прибавлялось ребятишек, будь то семья Двужиловых или Ивановых, Ефимовых или Синицыных, Соловьевых или Скворцовых. Всех и не вспомнишь. В среднем не меньше десятка человек, вместе со стариками, усаживалось за стол на длинные некрашеные скамейки. И сколько детских головок возвышалось над столами – стриженных под машинку или с тонкими косичками. В маленьких руках мелькали искромсанные по краям деревянные ложки.

– После войны только детей и рожать, – говорили уставшие ждать воевавших мужей казачки. – Жить в миру – не просто, а в войну жить – совсем невыносимо.

Вот семья Двужиловых. Отец Николай Иванович всю войну прошел поваром, награжден медалью «За боевые заслуги» – весь израненный, болезненный человек. Садятся дети: Виктор, Надежда, Юрий, Петр, Владимир, и совсем мелюзга – Клавка, Надька и Мишка. В центре стола огромный чугунок со щами, поданный на ухвате-рогаче матерью Анастасией Филипповной из жаркого жерла русской печи. Щи разливают по глиняным мискам, не на одного, а на трех едоков. Стучат деревянные ложки, постепенно уплывают с блюда куски нарезанного хлеба. Вдруг Клавка пищит: её обидел плутоватый Вовка. Взъярившийся родитель шлепает сына ложкой по лбу, а та разлетается на куски. Все смеются, а отец распаляется еще больше…

А вот семья Ивановых накрывает стол прямо во дворе, рядом с коровьим хлевом, там же в отдельном закутке хрюкают свиньи на откорме. За столом Яков Тарасович – крупный, плотный, большеголовый мужчина. И он прошел через войну. На одной из бесхитростных фронтовых фотографий, висевших в рамке на стене, мальчик видел его с друзьями на трофейном мотоцикле в пилотке, ватнике, стеганых штанах и валенках, перепачканных мазутом вперемешку с грязью. Лицо усталое, а в глазах – блеск лихости. На другом снимке, в группе товарищей, глава семьи заснят с кинжалом на поясном ремне. Только знаток скажет, что это за кинжал. Таким кинжалом с надписью «Все для Германии!» награждали только высокопоставленных эсэсовцев. Значит, в какой-то из моментов боевой жизни он имел дело с гитлеровскими головорезами.

После щей тетя Груня подает на стол мужу, сыновьям Семену, Алексею, Василию, Владимиру, дочерям Надежде и Машеньке миску вареников с творогом.

Что-то странное подметил в этой посуде скромно сидевший в стороне Андрейка. Где-то он ее видел? Ах да! В больнице. Это же – обыкновенный ночной горшок. Ну и что? Он же чистый, в него никогда с момента покупки по нужде не ходили. Этот вместительный горшок ярче всего подтверждал философию жизни взрослых в послевоенное время: главное, чтобы к зиме все были одеты, обуты и каждый день сыты. Тем более, что другой посуды – фарфоровой, фаянсовой или эмалированной – в сельпо не поступало.

– Не ты ли дружок моего Вовки? – спросил Яков Тарасович. – Давай подгребай к нам, поешь вареников наших, поокунай их в сметану!

…Новые друзья появились у Андрейки на окраине хутора, между МТС и нефтебазой. Там стояла невзрачная халупа на полторы комнаты, продуваемая всеми ветрами. И жила в ней очень и очень бедно семья Абрамовых. Дети Абрамовых, почти подросток Вера и ее брат Вовка, постарше Андрюшки на целый год, дружили крепко.

Как-то забрели друзья в хибарку, спасаясь от ноябрьского холода, и застали Веру за шитьем.

– Ты что же? – с упреком спросила она, качая головой, у брата. – опять в ботинках без носков в школу ходил?

– Да где же я другие носки возьму, если старые все в дырах?

– Знаю, как ты их в решето протер. Я тут старые мамины чулки нашла, трикотажные. Вот сейчас лохмотья снизу обрежу и зашью. И будут тебе совсем новые носки.

Старательно сопя, Вера черными нитками, через край, кладет ровный шов на светло-коричневом чулке. Оттянув нитку на иголке, перекусывает ее на последнем стежке и протягивает брату.