Дайвер

– Тихонов, тебе книга!

– Так это не мне. Я просил духовную литературу. Православные книги.

– А это что, не книжка? Какая тебе разница, что читать?! Тоже что-то старинное. Забирай!

К концу второго месяца в СИЗО «библиотекарь», а точнее, надзирательница с обязанностями по разносу книг, все-таки принесла мне три «экземпляра» о духовной жизни. А вот добротное лаврское издание труда профессора Осипова «Бог» я берег все эти недели как зеницу ока. И теперь перечитывал фрагмент его рассуждений о бытии Божием, не мог оторваться от самобытных жизненных примеров, – но оптимизм и бесшабашность вошедшего привлекли внимание. Голос был смутно знаком. Одного взгляда оказалось достаточно, чтобы узнать Ромку, друга детства! Та же русая челка, что со школы лезла ему в глаза, те же карие глаза с лукавинкой, острые скулы. Невысокий, в майке, расстегнутой рубашке и джинсовке поверх, он стоял на входе в хату, засунув руки в карманы брюк и, видимо, не зная, куда податься. На груди – характерная текстовая татуха (в школе ее не было), но слов пока не разобрать.

– Здорово, Ромик!

Остолбеневший и, видимо, уже отвыкший от своего имени, новенький уставился на меня широко открытыми глазами, как будто увидел чудо.

– Егор? А ты как здесь?!

Спрыгнув с пальмы [20] , я моментально оказался рядом, и мой дружеский хлопок по плечу звонко разнесся по хате. А Джаз нормально так похудел с тех пор, как мы не виделись…

– Руки помой, здесь так принято, с гигиеной все строго. Миша тебе шконку выделит, познакомишься со всеми, потом и мы пообщаемся.

20

Пальма (жарг.) – верхний этаж двухъярусной шконки (кровати).

Миша разместил Ромку не в самом лучшем месте, объяснил правила проживания в хате и оставил его осваиваться в доме нашем общем.

А я задумался, пытаясь вспомнить, как так получилось, что не видел друга детства столько лет… Учеба у кого где, работа, бизнес – нашу дружную школьную компанию давно раскидало. Пока я женился, пока открыл завод, пока осваивал для себя экстремальные увлечения – похоже, и наших ребят жизнь тоже закрутила так, что мы давно потеряли связь.

После первых отрывистых фраз, после того как Ромка-Джаз разместился на шконке, мы уединились для нормального разговора.

Который начался, конечно, с паузы.

– …Джаз – здесь уже зачетная кликуха.

– Сам вкинул, – довольно сообщил Ромка. – Помнишь, в детстве вы меня тоже так называли? Родители пластинки крутили, а я потихоньку их собирать начал. И инструментальную, и вокал покупал. Синатра, Армстронг, Джерри Ли Льюис – коллекция нормальная. Всегда в наушниках с джазом хожу.

– Да, до сих пор помню, как у вас в гостях мы случайно поцарапали винил из отцовской коллекции. И как мы потом его наказание исполняли: целый день протирали пластинки бархоткой, подклеивали картонные упаковки от винила, протирали аппаратуру. Привил он нам бережное отношение ко всему, что связано с музыкой…

Приятные нотки воспоминания проснулись во мне. Повисла пауза, и тут я заметил необычную тишину в хате вместо привычного гула. Спустя мгновение все вернулось в прежнее русло, а любопытные сокамерники продолжили игру в домино со своими тюремными прибаутками.

– Класс! А откуда местный контингент знаешь?

– Ну Егор… Я нарик. Большинство из них тоже. Пересекались на воле.

Я завис на тягостной паузе. Действительно, фигура у Ромы для наших лет была щупловатой, глаза – покрасневшими, кожа – желтовато-сухой. Джинсовку он не снял – это тоже примета, ведь зависимым от веществ из-за суженных сосудов всегда холодно. К камере с наркоманами я привык, смирился с моментом судьбы и старался извлечь для себя из ситуации жизненные уроки. Общение с людьми, чья судьба подчинена одной-единственной страсти – кайфу, – показывало мою собственную жизнь в ином свете, заставляло задаваться вопросом: чему же подчинена она? Но вот Ромка только что признался в своей вечной страсти к джазу, довольно сложному феномену культуры, – и уже оказывается, что по жизни он сам деградирует? Тот почуял напряжение:

– Слушай, на нижнем этаже СИЗО в камере холод собачий – жесть, я промерз, никак согреться не могу! На этом карантине можно умереть раньше времени: я уже полотенцем голову обмотал, уже прыгал, приседал, а меня еще и ломает без дозы!

– Наша «екатерининская» тюрьма при царице еще построена, стены полуметровые. Да, это капец. Я в хате два ноль был, там и грязь, и холод, и все гадости мира. Вот как так можно: человек же ты, не животное, нет – раз хата временная, мусорят, плюют на пол, чисто скотный двор. И полумрак, толком не почитать. Аж передергивает, как вспомню…

– Во как! И я в два ноль был! Зато тут уже веселее. Жить можно. Егор, жизнь-то одна. Я знаю, что ты скажешь: мол, наркота – вред для здоровья и все такое. А что не вред? Курево? Выпивка? Зато живу в кайф и радуюсь жизни. А сколько этой жизни отпущено – мне без разницы. Прожить сто лет скучно – вообще не жить. Мне свобода важнее.

– Знаешь, рассуждения о свободе своеобразно звучат в тюрьме.

– Это пока. А я в целом про жизнь. Делаю что хочу, поступаю как хочу. Живу как хочу. Вот ты как? Небось зависишь от всяких там «есть такое слово – «надо»» и чувства долга? А зачем? – опять с вызовом откинул он челку с глаз.

Всегда так делает, когда уверен в себе. А я, как в школе, пошел после такого на попятный – старый инстинкт, не иначе:

– Да… наверно… Ладно, а как ты вообще устроился? Кто по жизни?

Он рассказал, что был отчислен с третьего курса медицинского, а следом за ним выкинули из универа и его супругу, которую Джаз забавно звал Викусей. С Викой они уже десять лет были женаты, она его обожала и именно благодаря такой влюбленности следовала за ним во всем. Увы, в случае Ромки это означало созависимость, они употребляли вместе. Семь лет перебивались случайными заработками или «химичили» – чистили магазины. Этакие Бонни и Клайд. Всю эту информацию Джаз рассказывал мне спокойно, даже монотонно – тут его тихий голос мало отличался от Мишиного. Словно он тоже говорил о законах, понятиях – но уже своих. И оценки из внешнего мира ему были уже безразличны.

– Работа – дом, тухлые лица, поставь галочки на достижениях: квартира-машина-дача-дети, иначе ты «не на уровне»… Душа у меня отдыхает, никому я вреда не приношу – ну буржуям-бизнесменам разве, так им и надо.

– Можно быть в тюрьме своего «хочу». В тюрьме своих желаний, тем более если они сводятся только к удовольствию тела и разрушают душу. Наркотики освобождают от реальности, да? Но она все равно возвращается. А есть что-то в твоей жизни, что приносит людям радость?

Тут Ромка в свою очередь замолчал – теребит рукав и шмыгает носом. Вот с детства у него эта привычка, когда его что-то или кто-то напрягает. Потом посмотрел в окно, а может, на решетку окна и с каким-то блеском в глазах скромно ответил:

– Да, есть. Я иногда играю на гитаре живую музыку в клубах, кафе. Платят копейки, но я это делаю с удовольствием и для людей. И я, и мои слушатели вместе отдыхаем душой.

Ладно, что-то я разгорячился. А еще про мирный дух размышлял. Мне не показалось, что я читаю Роме проповедь: все-таки и про исповедь в тюрьме, и про нашего священника я сходу ему рассказывать не стал, но обозначил свою позицию. Потому что если не я, то кто из встретившихся ему, особенно в камере, скажет, почему действительно так разрушителен грех? «Не участвуйте в бесплодных делах тьмы, но обличайте», – говорит апостол Павел. Раньше я читал духовную литературу время от времени, кое-что запомнил, да и в храм заходил, но изредка. Собрался перед самым СИЗО, уже почувствовал Божию благодать, стал привыкать к молитве как душевной радости, – и вот тюрьма. Зато в камере я стал серьезно задумываться о вещах, стоящих вне обычной парадигмы существования, вне его привычек, пока погружался в бесконечную пустоту тюремной жизни: