Дебри

– Знаешь, что такое История?
– спросил Аарон Блауштайн.

– Нет, - ответил Адам.

– Это мука смертная, через которую должны пройти люди. Чтобы свершилось то, что свершилось бы и без этого.

Он расхохотался под сверкающей люстрой.

– Не знаю, что со мной такое, - раздраженно сказал он. Шагнул к Адаму и спросил, глядя на него сверху: - Знаешь, чей на тебе сюртук?

Адам понял. Понял мгновенно, и ужас сковал его, как лед.

– Смотрю, как ты сидишь в этом сюртуке, - сказал старик и запнулся. Потом продолжал: - Я не суеверен. И в Бога не верую. Но я верю, что это Бог послал мне тебя.

Он глядел на Адама сверху вниз испытующим взглядом.

– И знаешь для чего?

– Нет, - с трудом выговорил Адам.

– Чтобы ты стал моим сыном, - сказал Аарон Блауштайн.

В эту минуту вместо худого старика с белым, как мел, лицом и темными горящими глазами Адам увидел своего отца. Но не сломленного, умирающего на кушетке в сумеречной комнате в Баварии, а волшебным образом восставшего над болью и душевной смутой, чтобы приветствовать сына в час его торжества. Глаза Адама наполнились слезами, поплыла в их блеске, затуманилась фигура в черном.

– Даже это, - указывая на ботинок Адама, говорил Аарон Блауштайн, поглощенный своей мечтой.

Адам посмотрел на ботинок.

– Даже это - знак, - говорил старик.

Адам глядел на ботинок. Это мой ботинок, подумал он. Я его создал.

– Знак того, что ты послан Господом, - говорил голос из далекого далека.

Адам почувствовал на себе тысячу тонких, как паутина, нитей, они затягивались, душили его. Казалось, он больше не сможет вздохнуть.

– Это знак, - говорил далекий голос, - что тебя у меня не отнимут. Они не возьмут тебя для своей войны. Ты останешься со мной. В моем доме. О, сын мой!
– вскричал он и с этими словами рухнул на колени перед Адамом, уронив сигару, и потянулся к ботинку, как будто хотел прикоснуться к чему-то страшно хрупкому и драгоценному.

Адам сидел погруженный в бездумье, не отрывая взгляда от сигары на полу. Он видел, как красный ковер вокруг горящего кончика сигары стал коричневым, потом почернел. Видел, как поднимается дым от ковра, смешиваясь с голубоватым дымком сигары. Он следил за красным мерцанием чернеющих нитей ткани, по мере того как огонь пожирал их и отделял одну от другой.

И вдруг у него в голове прозвучал голос Старого Якоба из Баварии: ... носить его и даже умереть в нем. Вот что говорил голос внутри его головы, во тьме. С пулей в теле, говорил голос. Но ботинок все равно останется моим, говорил голос.

Адам резко встал с кресла. Он отдернул левую ногу, отшатнувшись от старика, стоящего на коленях, и впечатал ботинок в сигару, в дымящееся пятно на ковре.

– Чего вы от меня хотите?
– спросил он старика.

Старик, так и не поднявшийся с колен, посмотрел на него снизу вверх.

– Я хочу надеяться, что не умру от горя, - сказал он и склонил голову, как будто стыдясь своего признания.

– Мне тоже от вас кое-что нужно, - сказал Адам, удивляясь, насколько отчужденно и сурово прозвучал его голос.
– Кое-что поважнее.

– Что же?

– Вы богаты, - проговорил Адам, окинув взглядом мрамор, полированное дерево, позолоту и сверкающее стекло.
– У вас есть власть. Есть влияние. Вы можете это сделать.

– Что сделать, сын мой?

– Не называйте меня своим сыном. Вы слышали, о чем я прошу вас?
– он подождал, и видя, что Аарон Блауштайн не отвечает, сказал: - Я хочу попасть в армию. И вы должны это устроить.

Аарон Блауштайн поднялся, ослабевший, и стоял перед ним.

– Я могу маршировать!
– сказал Адам.
– Глядите!
– он сделал три уверенных шага по комнате, ловко развернулся и обнаружил, что Аарон Блауштайн грустно качает головой.

– Нет, - сказал старик.
– Это не в моей власти, - и указал на ботинок.

– Ну и ладно, - резко сказал Адам, отступая.
– Пойду пешком. До Виргинии. Я должен быть там. Когда мой отец шел на баррикады, никто не разглядывал его ботинки. Ему дали мушкет. В Растатте ему дали мушкет в руки.

Он подошел и встал, сердитый, перед стариком.

– Думаете, я приехал сюда, чтобы разбогатеть?
– спросил он.

– Нет, ты приехал не для того, чтобы разбогатеть, - сказал Аарон Блауштайн.

– Тогда для чего?

Старик погрузился в раздумье.

– Если ты должен ехать, - медленно проговорил он, - я мог бы устроить это. Но никто не даст тебе в руки мушкет. Да...
– он помолчал.
– Да, я мог бы это устроить, дело в том...

– Я не могу ехать на ваши деньги, - прервал его Адам.
– Разве вы не понимаете?

Аарон Блауштайн смотрел на него долго и внимательно.

– Сынок, - сказал он и запнулся.

– Позволь называть тебя сыном, - сказал он, помолчав.
– Позволь ощутить это слово на языке, даже если твое сердце остается глухо к нему.

– Это не потому, что сердце мое к нему глухо, это потому...

Аарон Блауштайн поднял руку с неожиданной властностью.

– Ты поедешь, - сказал он.
– Я придумал, как тебе...

– Только не на ваши деньги, - прервал его Адам.

– Нет, - сказал старик.
– На свои, которые ты заработаешь. Но не у меня. Деньги небольшие, но на жизнь хватит. И чтобы добраться до Виргинии хватит.

Подавшись вперед, Адам положил ладонь на его исхудалую руку. И ощутил, что плоти почти не осталось на кости.

– Вы должны понять, - взмолился он.
– Прошу вас, поймите, почему мне необходимо поехать.

– Кажется, я понимаю, - сказал Аарон Блауштайн.
– Понимаю.

Он помолчал.

– Но знаешь ли ты - ты сам - знаешь ли наверняка, почему тебе это так необходимо?
– он покачал головой.
– Нет, - сказал он.
– Ведь как раз для этого тебе и нужно ехать - чтобы понять, для чего тебе это. Ибо... вспышка волнения на миг осветила его лицо, - да будет тебе известно, что единственный способ узнать, зачем ты совершаешь какой-то поступок - это совершить его. Только так, наверное, человек и может познать то, что ему знать необходимо.

Он безучастно отвернулся. Сделал шаг, другой. Вдруг колени его подломились, и он без сил рухнул в кресло. Он тяжело дышал.

– Я старый человек, - наконец выговорил он.
– И не знаю того, что мне необходимо знать.

Голова его безвольно откинулась на мягкую спинку кресла, глаза закрылись.

– Знаю только, что Стефан, мой сын, умер.

И добавил:

– Я должен был знать, что если ты останешься, ты не заменишь мне сына. Это будет возможно только если ты уедешь. Потому что Стефан уехал.