Дебри

Он внимательно оглядел лица других мужчин. Они все смотрели на женщину, некоторые жадно и напряженно, некоторые со сдержанной отчужденностью, некоторые с идиотической ухмылкой, с мокрыми губами. Они были все разные, эти солдатские лица, но глаза у всех были прикованы к тому месту, на которое он, Адам Розенцвейг, взглянуть не осмеливался.

Вдруг он услышал свист и удар плети. Крика пришлось ждать, кажется, целую вечность. Он думал, что задохнется, пока дождется. Но он дождался.

Когда раздался крик, он закрыл глаза, и подумал, что только человек, обладающий совершенно фантастической невинностью, имеет право после этого взирать на мир.

Он открыл глаза и взглянул на лица мужчин. Они смотрели и ждали. Они все, подумал он, обладают невинностью, какой у него никогда не будет. Их невинность глубже любого преступления, которое они когда-либо совершали или совершат.

Потом он снова услышал плеть, и глаза его против воли снова оказались закрытыми.

– Ишь, старается, - шепнул кто-то, - до мяса достал.

Он не смотрел. Он готов был закрыть и уши, чтобы не слышать крика.

Потом услышал рядом голос:

– Черт бы тебя подрал, а ты что тут делаешь?

Он распахнул глаза. Его охватила паника.

Но сердитый вопрос был обращен вовсе не к нему. Он был обращен к Моису Толбату. Моис стоял за спинами, рот его был приоткрыт, а над его черным лицом нависла красная, вызывающая морда здоровенного мужика.

Мужик схватил Моиса за плечо, толкнул и сказал:

– Пшел... пшел отсюда, ниггер чертов!

Моис в неуверенности отступил, но не ушел.

– У меня такое же право...
– начал он.

– Право!
– воскликнул здоровенный.
– Нет у тебя никакого права, ниггер чертов, стоять тут и глазеть на белую женщину, ты...

– Да пусть стоит, - сказал его флегматичный сосед.
– Из-за какой-то старой, дырявой кошелки с ирландским триппером...

– Тебе ли не знать, - хихикнули сбоку.

– Ну и что же, все равно она белая, - сказал здоровенный, но тут снова упала плеть. Солдат дернулся на звук, но слишком поздно, чтобы увидеть, как плеть коснулась плоти. Он снова повернулся к Моису и с двойной обидой в голосе взвизгнул:

– Черт бы тебя подрал, проклятый черномазый, да я тебя...

– Слушай, Лэтем, - сказал другой солдат, - ты тут никто. Да и я тоже. Мы всего лишь кучка грязных, паршивых...

Плеть упала. Но на сей раз здоровенный не заметил, что снова проворонил. Он нагнулся к говорившему и со словами: "Ты, негритянский прихвостень!" ударил его кулаком, и они схватились.

Толпа молчаливо расступилась, и когда дерущиеся откатились в сторону, сомкнулась вновь. Борцы поднимали пыль, пинали и лупцевали друг друга, рычали и выли. Но никто не обращал на них внимания. Плеть вот-вот должна была снова опуститься.

Адам посмотрел на лицо Моиса Толбата. Он увидел расширенные глаза. Увидел, как дергаются уголки губ. Увидел, как он вжал голову и вздрогнул, когда плеть коснулась тела, увидел, как вдруг по-новому заблестели его глаза.

Он стоял там и ненавидел Моиса Толбата.

Он думал: Я не имею права кого-то ненавидеть.

В хижину он вернулся поздно. Он надеялся, что негр уснул, и поэтому начал раздеваться, не зажигая масляной лампы.

Но голос спросил:

– Это ты?

– Да, - сказал Адам и включил свет.

Негр наблюдал за ним, ничего не говоря и - Адам знал - выжидая.

– Старикан-то, - наконец сказал негр, - приходил.

– Да, - сказал Адам, не глядя на него.

– Приходил, - сказал Моис, - но не назвал меня сам знаешь как.

Адам промолчал, с огромным интересом разглядывая пуговицы.

– Зато насчет сегодняшней порки, - сказал негр, - знаешь что?

И когда Адам не ответил, закончил:

– Это подало Старикану идейку. Он говорит, я должен брать стирку. Стирать для солдат, а деньги ему приносить. Говорит, ему нужно больше денег.

– Что ж, - проговорил Адам, чувствуя, как в нем нарастает злорадное удовлетворение, оправдания которому он придумать не смог.
– Что ж, повторил он, - ты же работаешь на него, и он волен распоряжаться твоим временем, правильно?

Он аккуратно повесил куртку, осмотрел её, задул лампу, улегся на койку и закрыл глаза.

Спустя некоторое время в темноте раздался голос:

– А я не собираюсь. Не буду ничего стирать. Насрать, что мое время принадлежит ему. Не буду, и все тут!

– Это ваши дела, сами и разбирайтесь, - сказал Адам.
– И пожалуйста, помолчи.

Он лежал, стараясь не думать, стараясь держать глаза закрытыми и ничего не знать, не знать ничего такого в этом мире, на что он не отваживается взглянуть.

Но немного погодя снова раздался голос:

– А задница-то, - сказал в темноте гортанный голос, - задница-то у неё дай боже.

– Господи, - взорвался Адам, - ты можешь заткнуться?

И не поверил, что это было сказано его собственным голосом, его губами.

С минуту стояла тишина. Потом раздался смешок. Потом голос от противоположной стены:

– Я хотел сказать, для её роста это преогромная задница, - мечтательно произнес голос.
– Не такая, конечно, большая, как задница той бабы, которая у тебя была в каменном доме. Там, в Пенси-ванне. Но тогда, в этой Пенси-ванне, и баба была покрупней, её самой было побольше, и...

Адам Розенцвейг лежал и старался не думать ни о чем в мире.

Проливные дожди, превратившие плац в болото и затопившие пойму реки, утихли. От полей исходил пар. При ярком солнце было видно, как он поднимается. Май был на пороге. Колесо могло катиться, не увязая в грязи.

Куски брезента, служившие крышами хижин, снимались и скатывались в рулоны. Вид у лачуг становился непристойный и жалкий. У некоторых мужчин возникала потребность как-нибудь надругаться, осквернить или оставить другой след своего пребывания в месте, которое служило им пристанищем, а для многих было предметом гордости. То и дело, невзирая на правила санитарии, солдаты облегчались в своих брошенных дома. Порою после этого они сами недоумевали, не понимая, что побудило их так поступить.

Сержанты пересчитывали бумажные патронные гильзы. Капралы проверяли патронташи на ремнях своих подчиненных и коробки с капсюлями. Некоторые мужчины сидели в одиночестве, затачивая штыки. Рацион выдавался сухим пайком и хранился в вещмешках. Солдаты строили предположения, будут они форсировать реку выше по течению или ниже. Если ниже, значит, их ведут в Дебри.

Всем маркитантам было велено покинуть лагерь. Они собирались уезжать завтра утром. Первого мая. Некоторые уже приготовились к отъезду, их повозки окружали лагерь грузным, угрожающим кольцом. Большой фургон Джедина Хоксворта и второй, поменьше, стояли груженые у опушки леса. Лошади были привязаны неподалеку.