Дебри

Он встал, нашел воду в деревянной кадушке, напился с помощью черпака из бутылочной тыквы, лежащего на табурете, потом ополоснул лицо и руки. Вытерся полой рубашки. Он увидел кусок хлеба, лежащий прямо на деревянном столе, и немного бобов в деревянной миске. Он съел все, что нашел. У него разыгрался страшный аппетит. Он чувствовал себя отдохнувшим, был уверен в себе и полон сил.

Он вышел под яркое утреннее солнце. Никого. Он увидел своих лошадей, привязанных к дереву в нескольких ярдах от дома, где он оставил их накануне. Подошел к фургону, порылся и достал мешок бобов, полдюжины банок тушенки и банку леденцов из патоки. С этим грузом направился к дому и дошел до двери, когда из-за угла появилась женщина. Она остановилась под дубом в той же позе, что и накануне, когда он впервые увидел её. Она держала в руке несколько цветков фиалки.

Адам остановился.

– Доброе утро, - сказал он.

Она облизала губы и, как будто с усилием, произнесла:

– Доброе.

Он увидел, что взгляд её прикован к продуктам у него в руках.

– Простите, - сказал он, - я просто...
– Он замолчал, смущенный этим взглядом.

– Я хочу сказать...
– сказал он.
– Надеюсь, вы не возражаете. В том смысле...

Он не мог продолжать под немигающим, невыразительным взглядом, направленным прямо ему в лицо. Что-то похожее на чувство вины лишало его слов. Как будто именно он, в результате великой мировой путаницы, повинен в тусклом полумраке, грязи и нищете, царивших за этой дверью, и все, что он теперь сделает или скажет, будет постыдно и неискренне; и даже эти подарки только усугубят, а не облегчат его вину.

Она снова перевела взгляд на то, что он держал в руках.

Потом он сказал через силу:

– Мне это не нужно. В том смысле... У меня есть еще.

Глаза её не мигали.

– Если вы возражаете...
– не выдержал он с отчаянием.

– Нет, - сказала она вяло и опустила взгляд на фиалки, как будто увидев, до чего они тут неуместны.

Он шагнул в дверь. Огляделся, куда бы положить продукты. Только не на виду, посреди пустого стола. Он свалил их в темном углу, где лежали сухие листья, - торопливо, как будто боясь, что его застукают. И выскочил на улицу.

Женщина стояла под дубом, склонившись к самой земле. Наверное, в той же позе она была и вчера перед тем, как распрямилась, и он её заметил. Он пошел к ней и остановился в двух шагах, сбоку. Он не мог понять, чем она занята. Она повернула голову и взглянула на него через левое плечо.

– Я думала, вы собираетесь этим торговать, - сказала она.
– Продавать солдатам.

– Да, - сказал он.

Она продолжала смотреть.

– В том смысле, что у меня ещё есть на продажу, - сказал он.

Она не отводила взгляда, как будто упрекая за глупую неловкость и лживые слова.

– В смысле, - выпалил он, - ну просто, пусть у вас будет. Все равно я не торгую бобами.

Она отвернулась и занялась своим делом. Согнувшись в три погибели над голой землей, среди прошлогодних желудей она ставила фиалки в чашку с водой. Чашка, заметил он в изумлении, была фарфоровая, белая фарфоровая чашка. Тонкая и очень хрупкая. Она ставила в неё фиалки с большой осторожностью. Чашка стояла на небольшом овальном холмике, длиной не более двух футов и невысоком.

– Красивые фиалки, - сказал он.

– Последние, - сказала она, не поднимая глаз.
– Пришлось за ними в лес ходить, еле разыскала.

Он помолчал, потом сказал:

– И чашка красивая.

– И впрямь красивая, - подтвердила она своим ровным, бесцветным голосом, так и не взглянув на него.

Она воткнула в букет последнюю фиалку и оглядела работу.

– Другая, - сказала она, - была ещё красивше.

– Другая кто?
– спросил он.

– Чашка другая, - сказала она.
– С нарисованными цветами. Розами, кажись. Я её нашла. Как и эту нашла, - она тронула чашку указательным пальцем, - в доме, где мы прятались.

– Прятались?

– Ну да, - сказала она.
– Прятались. Он был порушенный. Дом, то есть. Погоревший, вот-вот рухнет. Но чашка, - сказала она, - чашка стояла себе. Ни щербинки, ни трещинки, и эти цветы на ней нарисованные.

Она помолчала, указательный палец водил по краю чашки.

– Но он вернулся из леса, - сказала она потом.
– Это уже после того, как мы нашли этот дом, где можно поспать и спрятаться. Это был первый день, когда я поставила сюда чашку. Когда нашла фиалки. Я поставила фиалки в ту чашку, вот здесь, и тут он вышел из леса. Оттуда, - она указала на просвет за расщепленным молнией буком с высохшей вершиной.

Адам посмотрел в просвет. Там было тихо, ничто не нарушало утреннего покоя. Наверное, сейчас около полудня, подумал он. Лес в это время молчит.

– Я стояла у двери, - говорила она.
– Принесла фиалки, самые первые, и стояла вон там, смотрела на них. Он меня не видел. Подошел и увидел фиалки в чашке. И...

Она замолчала. Указательный палец двигался по краю белой чашки, тихо-тихо, туда-сюда.

– И что?
– спросил он.

– Ну, замахнулся ногой, - сказала она.

Он ждал.

– Это была правая нога, - сказала она.

Помолчала.

– Потом ударил, - сказала она.

Неожиданно взгляд её метнулся к нему. Это был взгляд настолько яростного, беспощадного сопротивления, что он отшатнулся.

– Черт!
– вскричала она в гневе, направленном на него, Адама Розенцвейга.
– Черт возьми, не пяльтесь на меня так, - кричала она.
– Он не мог сдержаться! Черт, да на него просто накатило, и он не мог сдержаться.

Она подождала; потом сказала:

– Но, наверно, тогда я этого не понимала. Ну, что он не мог сдержаться.

Она поглядела на чашку.

– Он подошел ко мне, - говорила она, - а я чую - убила бы, или ещё чего. Будь у меня винтовка или ещё чего. Он прошел мимо, будто меня там не было, прошел в дом. Я убежала в лес. И повалилась в траву. Как раз там, где в тот день нашла первые фиалки. Лежу и думаю - хорошо бы помереть. Дотемна пролежала. Потом вернулась.

– Огонь не горел. Я слышала, как он дышит и храпит. Даже не пожрал. Пил, пил из кувшина, пока не свалился. Валялся на полу, ну и пусть, думаю, валяется. Во как, думаю, тут бы и воткнуть в него ножик-то, пока не соображает. За то, что разбил чашку. Но не воткнула.

Она тронула, поправляя, фиалки.

– Так и не воткнула, - говорила она.
– Легла в темноте на койку. Закрыла глаза. Но чуть погодя встала. Подложить ему что-нибудь под башку. И укрыть.

– Почему?
– спросил он.

Она ошпарила его взглядом, таким же оправдывающим и гневным, как несколько минут назад. Потом сказала:

– Так я ж говорю. До меня вдруг дошло, что он просто не мог сдержаться. Не мог не разбить чашку.

Она помолчала.

– Есть вещи, которые невозможно выдержать, - добавила она.