Дефицит

— Направили бы материал в ЦК, — сказал Малышев.

— Через голову начальства прыгать? А мне до пенсии еще вкалывать да вкалывать.

— За городом дача стоит в райском саду, — сказал в синем трико и продолжительно, с перекатом рыгнул. — Продана за сорок тысяч. Кто ее строил? Начальник СМУ. А кто купил, выложил такую кругленькую сумму? Начальник автоколонны. Где он их взял, сорок тысяч, с какой зарплаты? У нас вообще кочуют из рук в руки десятки, сотни тысяч и даже миллионы, минуя государственный бюджет.

— Наша страна богатейшая в мире. Если я себе возьму малую толику, ее не убудет, такова психология, — пояснил Гиричев.

Бритоголовый в разговор не вступал и по виду его, несколько сонному, нельзя было понять, задевает его такой разговор или оставляет равнодушным. Старый, больной, том не менее молчал он как-то значительно, возможно, ждал своей темы, но пока ничего подходящего не услышал.

А Малышеву стало скучно. Почему? Ведь говорят остро, говорят правду, приводят факты, он верил — не выдуманные, значит, все это возмутительно, однако же «правда, одна только правда, а значит, и несправедливо»…

— На зарплату нельзя прожить, потому и воруют, — убежденно сказал в трико и опять раскатисто рыгнул, словно сила рыгания у него прямо зависела от степени убежденности, хотя на самом деле у него анацидный гастрит. — В среднем сто двадцать в месяц, как человеку жить? За квартиру плати, за питание, за одежду. А дети?.. Потому и воруют.

— Но почему воруют не на кусок хлеба, а сразу на вагон масла? — поставил проблему Гиричев. — Телевизор ему обязательно цветной, гарнитур Людовик Шестнадцатый за три шестьсот, ковер индийский за две пятьсот, на велосипеде пусть во Вьетнаме ездят, а мне «Жигули» подавай. Откуда такие запросы?

— Но это же естественно, он хочет жить как все, — пояснил в трико.

«Как все» — главный довод Катерины.

— Кто они такие, ваши «все»? — подал, наконец, голос Малышев. — Я специалист с двадцатилетним стажем, нас таких много, если не большинство. Но я ничего этого не имею, мало того, я не помышляю об этих прелестях. Полагаю, что и вас не особо прельщает этот джентльменский набор. Так кто же они такие, эти ваши «все»?

Тощий поморщился, будто Малышев в общем хоре пустил петуха, а тучный посмотрел на Малышева так, будто он только что подошел и с ходу влез в беседу. Однако ничего не сказал, видимо, жару еще пока маловато, чтобы зажечь его, флегматичного.

— Тут не в зарплате дело, — решил Гиричев. — Народ в общем и целом живет в достатке, с этим спорить не будем. С продуктами туговато, с мясом, с маслом, но все как-то умудряются, ухищряются и отнюдь не голодают, что там говорить. — Он стал осторожнее, поняв, что Малышев принял стойку. — Дефицит постоянно то на одну вещь, то на другую, всем чего-то хочется. Но, спрошу я вас, почему дефицит не на примусные иголки, как было когда-то, не на копеечную вещь, не на рублевую, а именно на сотенный, на тысячный товар? Как-то был в столице, иду, гляжу — очередь. За чем? — врожденное любопытство. За шапочками из белой норки по триста пятьдесят рублей. Очередь! Такая же, как в сороковые-роковые за хлебом. И не академики роятся, не артисты народные, не высокооплачиваемые трудяги, а все одни и те же гости столицы.

Малышев сидел будто на экзамене, ему задают вопросы, а он молчит, его стыдят, а ответа у него нет. Он закипал медленно, но верно, словно упреки звучали не вообще, не разговора ради, а ему лично за неверно прожитую жизнь, за безучастие, за попустительство там и сям.

— А загранкомандировки возьмите, — не унимался Гиричев и повернулся к тучному: — Федор Тимофеевич, а вы что молчите, будто вас не касается?

— Я на пенсии, — тучный неожиданно улыбнулся ясной детской улыбкой.

— Наготовили нам делов, а теперь за пенсией хотите спрятаться? — грубовато-ласково продолжал Гиричев. К толстяку он относился с почтением, как понял Малышев, видимо, тот занимал прежде важный пост.

— Я на пенсии, — повторил тучный уже без улыбки. — Читать стал много, раньше времени не было. Журналы, газеты и все подробно. — Говорил он мягко, с явным украинским акцентом. — Попалась как-то критика на поэта.

— А что я вам говорил, Федор Тимофеевич?! — перебил его Гиричев восклицанием. — Начали писать стишки для внука, через год потребуете книгу издать, а там потянет вас и в Союз писателей.

— Не потянет, — серьезно ответил тучный, юмора не принимая. — Так вот, про того поэта. У него стихотворение — идет дама и в каждом ухе по «Волге», серьги такие дорогие. Поэт возмущается, жаль, пишет, что нет милиции! Не знаю, как тут с поэзией, но позиция его мне понятна. А критик с ним не согласен. Слава богу, говорит, что нет милиции, носить дорогие серьги не преступление. Очень так ядовито его одернул. «Может быть, — тучный поднял палец перед собой, прося особого внимания, — может быть, говорит, это бабушка подарила ей свои бриллианты». У меня что-то вот здесь засвербило, — он покрутил пальцем возле сердца. — Раньше так не писали. Бабушки с бриллиантами были, но про них в газете, — он подчеркнул «в газете», — никогда не писали в таком оправдательном тоне. И в газете и по радио писали и говорили только о тех бабушках да дедушках, которые свои сбережения отдавали в фонд мира, или для детей Вьетнама, а еще раньше в фонд обороны. Точно знаю, на восстановление Сталинграда поступило от частных лиц тридцать два миллиона рублен, в сорок третьем году банк открыл особый счет. Об этом писали и говорили с гордостью. А теперь критик уже и от поэта требует, чтобы он оправдывал личное бабушкино накопительство. Ты вот как думаешь с точки зрения своей газеты? — обратился он к Гиричеву, и в его «ты» было не пренебрежение, а скорее доверие, равенство.

Теперь и Малышев посмотрел на бритоголового с интересом.

— В нашей газете ни про бабушек, ни про дедушек, — ответил Гиричев. — Всякие-такие нравственные сопли-вопли шеф не признает. — Лицо его пожелтело, он уже не курил, а обеими руками держался за живот, будто прижимал грелку, растопырив пальцы. — Давай ему одни только достижения, тогда как пресса должна выявлять, бичевать, громить порочную практику, мешающую нашему продвижению.

«Моя врачебная практика тоже порочна? — хотелось Малышеву спросить Гиричева. — Вы и про меня писали как болтун и демагог?» Сам тон Гиричева, его позиция вызывали у Малышева протест. Разве не обидно ему и за себя, и за других врачей, которые, выходит, доброго слова не заслужили? «Бичевать, громить, выявлять». Выявляй, бичуй, кто тебе не дает? Только увертки свои не оправдывай тем, что тебе до пенсии вкалывать да вкалывать… В ушах сильнее зашумело, он недовольно откинулся на спинку скамейки, не слушая Гиричева, без намерений вступать в пустой разговор.

— Вы не согласны, доктор? — правильно понял его Гиричев.

— Не согласен! — отрубил Малышев.

— Вам нравится, что врач отказывается принять умирающего только потому, что тот с другого участка? Вам нравится такая практика?

— Не нравится! — со злостью ответил Малышев. — Но не в этом же, черт возьми, суть моей работы! Есть же высший счет. Когда я еду в автобусе и слышу объявление водителя…

— Вот, пожалуйста! Известный хирург, заслуженный врач республики ездит в автобусе, а заурядный кожно-венеролог или средней руки гинеколог раскатывает на «Жигулях»! — ликуя, перебил его Гиричев. — Вам и это нравится?

— Дайте хоть слово сказать! — Малышев повысил голос, закипая от точных его попаданий. Не отсутствие собственной машины его злило, а стремление Гиричева заметить это и подчеркнуть. А когда долбят в одно место, что-нибудь да выдолбят, порода у людей разная, как и у камней. — Все, что вами тут собрано, правда, но суть, повторяю, не в этих мелочах. Я все-таки расскажу про автобус. Когда я слышу объявление водителя — граждане, приобретайте билеты, в салоне контроль, — меня это злит не меньше, чем ваши правдивые слова о драном топчане. В автобусе едет полсотни несомненно честных людей с билетами, допускаю, что среди них один-два без билета, но почему хамят в лицо большинству, оскорбляют их человеческое достоинство?

— Не вижу связи, — признался Гиричев, продолжая растирать живот обеими руками.

— Нельзя по одиночным фактам оценивать всю жизнь. Угроза водителя — из той же категории, что и ваше бичевание. Обывателя все это радует, а труженика раздражает и злит, не помогает ему, а мешает.

— А вы на место водителя встаньте, — посоветовал трикотажный. — После смены он сдает кассу, от безбилетников у него недостача, его лишают прогрессивки.

— А мне плевать на его прогрессивку! — Малышев не привык спорить, не умел да и не хотел учиться, полагая, что истина должна быть ясна без слов. — Плевать, если он по два раза в день хамит мне в пути на работу и обратно. Мне плевать и на заботу журналиста прослыть правдолюбцем, таким смелым, таким принципиальным на одних только мерзостях нашей жизни. Потому что я знаю, как работает большинство, как оно действительно вкалывает в поте лица — подавляющее большинство! Строят они. И практика у них не порочная и надо ее поддерживать, освещать, воспевать, нравится вам это или не нравится. Они этого заслуживают и пример их должен быть известен, показан и даже, если хотите, навязан тем, кто принять этого не желает.