Дефицит

— Очень хорошо, что ни работа, ни семья вас не тревожат, — продолжала Алла Павловна, прямо и честно глядя ему в глаза. — Именно здесь чаще всего горячие точки. Пойдем дальше — взаимоотношения с друзьями, общественная работа, здесь какие конфликты?

— А если на работе или в семье нелады, что вы рекомендуете?

— Сменить работу, представьте себе. И я знаю немало фактов…

— И семью сменить?

Она затруднительно помолчала, собираясь, скорее всего, возмутиться такой постановкой вопроса, затем сказала:

— Не может врач взять на себя смелость давать такие советы.

— Почему? — спросил он с напором.

— Как это почему? — Она пожала плечами. — Глупый вопрос.

— А я знаю, почему. — Он отчеркнуто помолчал. — Потому что у нас матриархат. Да-да, не улыбайтесь, я говорю серьезно. Всем заправляет женщина. Все делается для нее, ради нее. Работу сменить — пожалуйста, хотя от этого может быть ущерб обществу. Но сменить женщину?! Да упаси боже! Ни в коем случае! Все наши социальные институты на дыбы встанут в ее защиту, причем, не вникая, не разбираясь, а слепо. И в этом, между прочим, одна из причин того, что средняя продолжительность жизни у женщин на десять лет больше, чем у мужчин. Почему вам не смешно?

— Не знаю. Наверное, вы правы.

— Бегу утром вокруг квартала, вижу впереди самосвал, на кузове трафарет: «Берегите мужчин». Вы думаете, это женщины придумали? Нет, они это воспринимают как юмор.

— Я уже заметила, что с возрастом мужчина и женщина как будто меняются ролями. Женщина становится сильнее, а мужчина, наоборот, слабее. Мой опыт еще не так велик, но и Сиротинин говорит о том же — мужчина сдается первым перед тяготами жизни. А вот почему?

— Он меня имел в виду?

— Нет-нет, зачем вы сразу так? Просто зашел разговор, он сказал, что когда приезжает в родное село, где-то под Москвой, — ни одного старика не осталось, представляете? И такое положение во многих селах, ни одного деда, сплошь одни бабки. — Она помолчала и вернулась к прежней теме. — Иногда меняют квартиру, порой даже на худшую, но состояние улучшается. Меняют город, климат — и прогноз хороший, особенно для сердечно-сосудистых. Да что я вам, как студенту, вы же сами все отлично знаете.

— Знаю… Что-то надо менять, вы правы. Ну а если такой возможности нет?

— Возможность можно найти всегда, нет решимости. Тогда надо менять внутреннюю установку, пересмотреть оценки, переориентировать себя, то есть, не внешнее изменить, а внутреннее. Неспроста же у вас, Сергей Иванович! — Она свела брови, лицо ее потемнело, она спросила, не поднимая взгляда от стола: — Скажите, у меня не проскальзывает… личная заинтересованность?

Он слегка опешил от ее поворота.

— Нет, вы сдержанны, тактичны, все как полагается.

— Значит, владею собой. А если честно, мне вас жалко, Малышев. Вы хороший мужик, но вам трудно, я чувствую, понимаете? Мне сердце подсказывает. Я же вас давно знаю. — Глаза ее заблестели, ее волнение передалось ему.

— Можно мне закурить? — в упор спросил, словно используя ее сочувствие, врасплох застал.

— Ну, пожалуйста, — проговорила она растерянно, — что с вами делать…

Он закурил, жадно затянулся, стало вольнее, проще, спокойнее. Как же так получается, что она его давно знает, а он — не может вспомнить, где они могли встречаться. Из-за криза, надо полагать, забыл. А спрашивать ее нельзя, можно обидеть. Хирурги не только самолюбивы, они еще и бестактны со своей пресловутой прямотой.

— Может быть, мне планету надо сменить, Алла Павловна?

Она улыбнулась чуть-чуть, деликатности ради, дескать, неплохо, когда есть чувство юмора.

— Все-таки, какой вы упрямый, Малышев, честное слово! Все в одиночку хотите, сам. Я еще не встречала таких замкнутых. Люди как-то сразу доверяются, раскрываются, а вы…

— Алла Павловна, все так мелко, ничтожно, что я ни слова не скажу. Тем более вам.

— Вот, пожалуйста, тем более мне… Закончила я прием в поликлинике, пошла домой, и вдруг мне совершенно отчетливо показалось, что вот сейчас, в эти минуты вам захотелось поговорить со мной. Явилась сюда, у сестер глаза круглые — в чем дело? А дело в том, что я просто ошиблась. — Она достала из стола рецептурный бланк. — Вот вам мои телефоны, Сергей Иванович, ординаторской, поликлиники и домашний. — Она заранее их приготовила, аккуратно вывела цифры.

— Значит, можно мне отправляться домой?

— Отправляйтесь. На все четыре стороны.

— Ладно, Алла Павловна, не сердитесь, — хмуро сказал он. Или ее признание глубоко задело, или сигарета дурно подействовала, в голове зашумело сильнее. — Вы молодчина, спасибо. — Взял ее телефоны, кивком поблагодарил и вышел.

Телятников, лежа на койке, встретил его свежей информацией:

— Вы сегодня неуловимы. Только что сестра заходила, спрашивала.

Пора бы уже прилечь, он устал, но надо к сестре. Где тут у них процедурная? Телятников объяснил, тут же и посоветовал:

— Да она сама придет, что вы будете за ней бегать?

Нет, если приходила и не застала, значит, он должен сам ее найти. Не по нутру ему заставлять ждать, заставлять искать, обязывать по своей вине кого бы то ни было. Пошел в процедурную, сестры не было, но стерилизатор открыт, горячий, парит, видны шприцы, иголки, пинцет; сестра где-то в палате, сейчас вернется…

Сидел одиноко на топчане и грустно ему было оттого, что не может вспомнить Аллу Павловну, забыл ее, самого себя стало жалко. Прозрачный стеклянный шкаф с медикаментами, флакончики, упаковки, ампулы, на столике у кушетки клеенчатый валик с песком, подкладывать под локоть при внутривенных, на стене памятка: «Первая помощь при анафилактическом шоке». Тишина, чистота, все наготове и вдруг — острое понимание, осознание, озарение: болен. Одинок. Смертен…

Пришла сестра, молодая, рыжеватенькая, забеспокоилась:

— Сергей Иванович, вы давно здесь? Да я бы сама, зачем вы…

Он, не слушая, лег на топчан ничком, откинул халат, оттянул резинку пижамных штанов, покорно заголился.

Потом лежал в палате и слушал соседа. Продолжалось заполнение пустого больничного времени.

— К вечеру у меня прилив активности, это профессионально. — Телятников поднялся с койки, причесался, одернул пижаму и сел к столику. — Хочу поделиться с вами, как с врачом, своим открытием. Старикам надо умирать пораньше. Хотя, какое в этом открытие? Вышел тебе срок — и сходи, как сходят с автобуса. Вместо разговоров о долгожительстве, лучше бы воспитывали, как вовремя умереть, как правильно умереть. Когда-то этому учила трагедия, как жанр, но сейчас и она вымерла сама.

Малышев возразил — все-таки живем мы так, будто смерти нет, о неизбежности ее не думаем и правильно делаем. Если же наоборот, зачем тогда врачи и вся система здравоохранения?

— Вы молоды, вам рано подводить итоги, а мне пора. Только вот жену оставлять одну не корректно. Она мне говорит — именно сейчас мы должны жить твердо, вопреки сложившейся ситуации. «Жить твердо». Две старые черепахи. «Из чего твой панцирь, черепаха? Из мной пережитого страха». Сейчас я волей-неволен думаю: вот уйду из театра, и что изменится? Да ничего.