Дефицит

2

Малышев поливал из ведра на руки этому подонку дворнику, смывал с них дерьмо и кровь, видел сбоку разбитое зигзагом дверное стекло, осколки поблескивали на плитках пола, а на осколках мерцала кровь, почти черная от слабого света в подъезде, вода ее разбавляла, мутная жижа плыла ему под шлепанцы, сейчас промочит, он переступил чуть назад и пониже согнулся, поднимая ведро за донышко, струя широко лилась на руки, на серые рукава дворникова халата, руки его уже отмылись, можно перевязывать, но тут удар сзади, в затылок, острый, разящий, боль так и пронизала Малышева с головы до ног. Какая же сволочь его долбанула, Чинибеков? С дворником они приятели, вместе алкашат, он и врезал, больше некому, да так сильно — чем, топором? Лопатой? И боль до того невыносимая, что железный Малышев зубами заскрипел и услышал свой тягучий стон, мык сквозь зубы, и тут же голос Марины, она вызывала «скорую», — а надо ли? Зачем суматоха, паника, ведь он даже сознания не потерял?.. Потом пошли отмахи света и тьмы, отворяли и затворяли дверь, будто ею сбивали свет, чтобы он не слепил Малышева, мрак успокаивал, но ненадолго, снова отмашка дверью и свет сжимается в сгусток, в люстру, ломит глазницы и всю голову, голос Марины крикливый, сварливый: «Не знаете хирурга Малышева, кто там у вас дежурит?!» Корила кого-то, а он досадовал — зачем? Все не так, все без меры, с избытком, а боль сковала голову и все тело, даже кровати больно, а затылок будто размозжен, стесан — топором? Лопатой? Силился ощупать голову и не мог шевельнуть рукой, потом уже прямой свет, белые халаты, шприц, комариный укус в плечо и носилки длинные, как байдарка, ему, черт побери, носилки, железному Малышеву, никогда ничем не болевшему, спортсмену, здоровяку, — потащили, покряхтывая. «Да не ногами! — вскричала Марина. — Разверните головой вперед!» Осторожно засунули в машину, щадя его, показательную сделали транспортировку, — и снова тьма, гул машины, поехали, и теперь вся боль от колес, и опять смена тьмы и света от уличных фонарей, розоватых, слегка кровавых. Снова носилки, халаты, но лица чужие, будто его в другой город привезли, и все в пелене ночного мрака. Уснуть бы покрепче и все пройдет, но голос Марины мешает, командует, слегка истерично, нельзя так говорить с персоналом. И еще шум моря — откуда море? И еще укол, уже второй, спешат. Кровоостанавливающее? Обезболивающее? Но какого дьявола медлят, почему голову не перевязывают? Или не видят, кровь заливает ему лицо, окунает его в полный мрак…

Проснулся днем от солнца и сразу понял — в больнице, и не в своей городской, а в областной, где ему приходилось и консультировать, и оперировать. Салатного цвета стены и двери на балкон, в коридор и в туалет, — особая палата, для областного начальства. Попробовал повернуть голову — ломота и боль словно током, даже от движения глазных яблок боль, шандарахнули его крепко, а за что, собственно?.. Странно однако, до сих пор не перевязали, возможно, закрытая гематома. На соседней койке послышался скрип, и над Малышевым возник старик в полосатой голубой пижаме, морщинистый и с длинной седой гривой.

— Добрый день, — сказал он звучным голосом. — Алла Павловна просила ей сообщить, когда вы проснетесь.

Малышев просипел что-то и закрыл глаза, дескать, не возражаю. Скрутило его как, надо же! Старик поднялся, постоял на месте, истратив, видимо, на подъем все силы, затем пошел словно по льду, понес себя, боясь расплескать. Послеоперационный, наверное.

Вошла сестра, неся на ладони шприц в стерильной обертке.

— Укольчик, Сергей Иванович, не надо поворачиваться! — предостерегла она, откинула одеяло и воткнула иглу в мышцу.

— Что это? — просипел он.

— Папаверин с дибазолом, Сергей Иванович.

Вот как, еще и давление подскочило вдобавок. Вскоре нянечка принесла завтрак, он попытался сесть, но она закричала: «Лежите, лежите!» и тоже все время — Сергей Иванович, Сергей Иванович. Тошнило, мутило, выпил чаю чуть-чуть, от завтрака отказался. Боль распирала череп. Дурацкое положение. Никогда ничем не болел, не лежал в стационаре за все свои сорок пять, даже больничного не брал ни разу — и вот тебе на! Досада, шум в башке непрерывный, а сосед пропал, все еще тащит себя по коридору в поисках врача…

Чинибеков, алкаш, мстителен, и отплатить Малышеву есть за что, но не таким же способом, пенсионер уже, неужто рука поднялась? Да не сон ли все это, черт побери? От укола стало полегче. Удар, видимо, тупым орудием, гематома скрытая, нет нужды в повязке. А давление отчего?

Вернулся, наконец, сосед — висячие мешки под глазами, но взгляд ясный.

— Вам приказано не вставать, — сказал он отчетливо, сильным не по возрасту голосом. — Сейчас она придет.

— Кто?

— Лечащий врач Алла Павловна.

Что за Алла Павловна? Кажется, анестезиолог есть такая.

— Фамилию ее не знаете? — голос его окреп, естественно, пора уже. Сегодня он полежит, а завтра домой.

— Родионова. Очень милая женщина.

Он такой не помнил, хотя хирургинь знает всех. Отшибло. Амнезия. У соседа, возможно, грыжа или аденома простаты, судя по походке. Она и оперировала, надо полагать.

— Хороший хирург? — спросил Малышев.

— Алла Павловна терапевт, довольно известный.

Вон как, довольно известный хирург не может вспомнить имени довольно известного терапевта. Старик опустился на свою койку и вытянул худые ноги в черных носках.

Рядом с кроватью столик на металлических ножках, сверху стекло (сразу всплыли осколки в подъезде), над столиком панелька с глазком и шнурок, дернешь — глазок зажжется и на посту у дежурной сестры раздастся трель. Дернуть надо и сказать, чтобы принесли одежду. Но сил нет… Закрыл глаза — ну что за морока, удар, «скорая», носилки, палата — до чего нелепо! Проснуться надо, стряхнуть наваждение и жить как жил… Шум в голове слитный, ровный, будто к уху приложили раковину, и не к одному, а сразу к обоим, и лежит вот рыло на подушке с двумя раковинами вместо ушей.

Вошла врач, она самая, надо полагать. Лицо знакомое.

— Добрый день, Сергей Иванович, — и еще по слогам, отчеркнуто: — Здрав-ствуй-те. — Улыбка не служебная, а как своему, коллеге, а он забыл, никак не вспомнит.

— Здрас-с… — ответил он невнятно, чувствуя усиление шума в ушах — кто же она? Сосед только что сказал ее имя, кажется, Эмма Ивановна? Он попытался подняться, но она быстро к нему шагнула, выставив руки вперед ладошками.

— Полежите, Сергей Иванович, нельзя пока!

Разве он сам не знает, что ему можно и чего нельзя?! — но все-таки лег.

— Спокойнее, пожалуйста, спокойнее.

— Да я и так спокоен! — возмутился он оттого, что она сразу увидела его волнение. — Вы полагаете, у меня есть причины для беспокойства?

— Как вы сразу, быка за рога. — Она снова слегка улыбнулась, но уже натянуто, тоже заволновалась. — Есть причины или нет причин, попытаемся выяснить вместе с вами. — На шее у нее фонендоскоп кулоном, зеленоватые трубки, под локтем черная коробка с тонометром. — Только не встречайте меня в штыки, ладно? Пока я вам ничего плохого не сделала, верно?

— Извините, непривычно. Дурацкое положение.

— Я понимаю. Совершенно здоровый человек и вдруг… — она осторожно смолкла, а он ухватился:

— Что значит «и вдруг»?

— И вдруг в больнице, мало приятного. Но вы же врач, должны понимать.

Черт побери, врач — это совершенно не то, что больной! Но ничего не сказал. Она смотрела на него отчужденно, уже без тени улыбки. Ей был нужен контакт, а он не мог овладеть собой, наскакивал и перечил, и все оттого, что не мог ее вспомнить. Может, сразу спросить, где встречались? Она ответит — на совещаниях, на конференциях кардиологов или пульмонологов, да мало ли где. Только оскорбит ее тем, что не помнит.

— Как вы спали, Сергей Иванович? — Она сняла фонендоскоп с шеи, коробку с тонометром положила рядом с ним на постели.

— Нормально спал. Если не считать того, как меня сюда волокли.

— Что сейчас беспокоит?

— Голова. Шум в ушах. Провал в памяти, не могу вспомнить, где мы с вами встречались?

— Это не провал, Сергей Иванович, просто мы с вами давно не виделись.

— Нет, провал, — сказал он упрямо. — Я вас забыть не мог!

Не вспомнить такую женщину — это черт знает что!