Декабристы. Судьба одного поколения
Шрифт:
«Заговорщики»
(Якубович, Каховский)
Ночная птица вылетает ночью, а хищная, когда почует добычу. Петербург того года влек к себе странных, смелых, не совсем уравновешенных людей. По видимости случайные обстоятельства, но, может быть, и глубокий инстинкт привел их туда. За год до 14 декабря приехал Каховский, в июле 1825 года — Якубович.
Из этих двух людей романтического поколения Якубович был проще и незатейливее в своем театральном байронизме. Наружность его и поражала, и отталкивала. Высокий, черный, с глазами навыкате, легко наливавшимися кровью, с сросшимися густыми бровями, с черной повязкой на голове, — он имел вид свирепый, мрачный и вместе поэтический. Когда он улыбался своей сардонической улыбкой, две глубокие черты бороздили его лицо, а белые, словно слоновой кости, зубы блестели из-под длинных черных усов. Он обладал даром слова, говорил много, легко, цветисто, как истый «Демосфен военного красноречия», что
Якубович приехал в Петербург лечить свою рану. Но едва познакомившись с Рылеевым и узнав о существовании Общества, он сказал своему новому знакомцу: «я не люблю никаких тайных обществ, по моему, один решительный человек лучше всех карбонаров и масонов; я знаю, с кем говорю и потому не буду таиться, — я жестоко оскорблен царем!» Тут, вынув из кармана полуистлевший приказ о переводе его за дуэль из гвардии на Кавказ, он воскликнул: «Восемь лет ношу его при себе, восемь лет жажду мщения!» Он сорвал с головы повязку, так что показалась кровь (это был жест, к которому он часто прибегал). «Рану мою можно было залечить и на Кавказе, без ваших Арендтов и Буяльских; но я этого не захотел и обрадовался случаю хоть с гнилым черепом добраться до моего оскорбителя!.. Я уверен, что ему не ускользнуть от меня. Тогда пользуйтесь случаем, делайте, что хотите. Созывайте ваш великий собор и дурачьтесь досыта!»
Слова, движения, голос Якубовича произвели сильное впечатление на Рылеева. Он и верил и не верил ему, но больше, кажется, верил. Предстояла трудная задача: удержать храброго кавказца от действия, которое могло погубить Общество, но всё же держать его в запасе для того времени, когда встанет неизбежный вопрос: как быть с царской семьей? Рылеев стал уговаривать его не губить имя, которое он составил себе в армии, послужить отечеству иным способом и удовлетворить другие свои страсти. Но Якубович продолжал буйствовать, уверял, что «слов на ветер не пускает, что остальные страсти — не страсти, а страстишки! Что есть только две страсти, которые движут мир — это благодарность и мщение». Он назначил два срока для своего акта: маневры или Петергофский праздник, на котором легко было встретить царя. Среди главарей Общества намерение Якубовича вызвало сильное волнение. Рылеев, как это было в обычаях того времени, грозил даже, что донесет на него правительству. Кавказца едва уговорили отложить свое покушение на год.
Якубович остался жить в Петербурге. Он поселился на Мойке, в хорошей квартире, где у него собирались члены Общества, литераторы и актеры, и где Каратыгин не раз декламировал Шиллера. Он играл в карты (и очень удачно: карты бывают порой благосклонны к людям, играющим своей жизнью). Но доктора непрестанно мучили его тяжелыми операциями черепа и, вероятно, он часто бывал недалек от сумасшествия в это петербургское лето.
Но Рылеев не только берег его про запас для будущего. Он хотел использовать его еще и для того, чтобы держать в руках другого странного человека, появившегося перед этим в Петербурге.
Петр Григорьевич Каховский, молодой смоленский дворянин, приехал в Петербург, немало уже травленный жизнью, голодный, разоренный, близкий к отчаянью. Летом 1824 года, в имении члена Общества Пассека, встретился он с его племянницей, восемнадцатилетней Софьей Михайловной Салтыковой, дочерью богатого помещика. Романтическая головка молодой девушки закружилась при этой встрече: он показался ей красивым — черты лица его не были лишены тонкости, только нижняя губа оттопыривалась дерзко и по детски. В то время без роковой печати на челе не воображала своего героя ни одна провинциальная барышня не чуждая литературе. А Каховскому было что рассказать о себе: он был беден, он был несчастен и гоним роком. Позади была бурная жизнь, дерзкие подвиги, разжалование в солдаты и выслуга, карточная игра, проигрыш состояния, дуэли, война. К тому же он был литературно образован и знал наизусть множество стихов. «Что это за человек! — писала о нём Софья Михайловна своей подруге, — сколько ума, сколько воображения в этой молодой голове! Сколько чувства, какое величие души, какая откровенность. Сердце его чисто, как кристалл!» И дальше: «Пушкин и в особенности его Кавказский Пленник нравятся ему невыразимо; он знает его лично и говорит много стихов, которые не напечатаны». И, наконец, (о, провинциальный
байронизм!) «он говорит, что ему мало вселенной, что ему тесно и что он был уже влюблен с семи лет: теперь ты его знаешь».Однажды, когда Каховский читал ей «Пленника», он после строк:
Ты мог бы, пленник, обмануть Мою неопытную младостьзаметил: «Как Пушкин знал сердце женщины: обманывай, но не разочаровывай». «Каховский картавит, что придает ему еще больше прелести. В этой фразе много «р» и оттого он произнес ее восхитительно».
Отец не согласился на их брак, и Каховский принужден был уехать. Был ли он искренен в своем увлечении, или «обманывал неопытную младость»? Но пусть иные, недружелюбно относившиеся к нему, говорили, что он приехал в Петербург, проигравшись в карты и в погоне за богатой невестой, у нас нет данных предполагать это. Он приехал, чтобы сделать попытку похитить Софью Михайловну, а увоз, при известном упрямстве её отца, грозил сугубою бедностью. Или правда, что он будто бы говорил: «если мы не подойдем друг другу, то это зло очень быстро можно исправить: мы разойдемся». В таком случае он был бы действительно «негодяй», как писала разочаровавшаяся в нём Софья Михайловна.
Каховский был с детства «воспламенен героями древности». Он горячо отзывался на всё, что волновало его поколение. Долгие годы калило его добела пламя всемирной борьбы за свободу. «Сербы стонут под игом. Дряхлая глыба Австрии готова рассыпаться. Мануэль, представитель народа, из палаты депутатов извлечен жандармами! Коварное убийство великодушного Риего Фердинандом, которому он оставил трон. Каков поступок Фердинанда! Чье сердце от него не содрогнется!.. Тюрьмы Пьемонта, Неаполя, Сардинии наполнились окованными гражданами… Войска Франции, против желания её, зарезали законную вольность Испании. Карл X, забыв присягу, данную Людовиком XVIII, вознаграждает эмигрантов… Единоверные нам греки, несколько раз нашим правительством возбуждаемые против тиранства магометанского, тонут в своей крови». А Россия? «Положение Государства приводит в трепет: рабство крестьян, — а ведь сама религия христианская научает правам людей!» Он готов ехать на помощь грекам или пожертвовать собою для отечества, стать новым Зандом, Брутом, Риеги! Среди современников он кажется самым не русским, по-французски театральным и всё же искренним в своей театральности.
Рылеев встретился с ним у Глинки и скоро «приметил в нём образ мыслей совершенно республиканский и готовность на всякое самопожертвование». Он принял нового знакомца в Общество, помогал ему деньгами. «Человек чем-то огорченный, одинокий, мрачный, готовый на обречение», таким представлялся он членам Общества.
Это была долгая и мучительная канитель. Рылеев знал, что развязка близка, что скоро решится он взять на себя ответственность за открытое выступление. Он заводил большую игру и главным козырем в ней было — «истребление»; Каховский и Якубович были нужны ему. Но он хотел, чтобы покушение на царя осталось единоличным актом, а не делом Общества. Тогда, в случае неудачи, Обществу не грозила бы гибель, а в случае удачи, оно пожало бы плоды, не неся тяжести морального осуждения и народного негодования. Для идеалиста-поэта это был не лишенный маккиавелизма план. Рылеев сдерживал Якубовича и Каховского, как сдерживают на охоте рвущуюся с привязи свору.
Постепенно создалась между ними кошмарная атмосфера. Трудно точно восстановить, как всё происходило, так как мы знаем об этом по одним показаниям на следствии и трудно отделить в них правду от вымысла. Мы можем судить по ним о том, что было в действительности, как судят по бреду о том, что этот бред вызвало.
В начале 1825 года Каховский пришел к Рылееву сказать, что он решился убить царя. «Объяви об этом Думе. Пусть она назначит мне срок».
Рылеев вскочил с софы, на которой лежал.
«Что ты, сумасшедший! Ты верно хочешь погубить Общество!» и он стал доказывать Каховскому пагубность покушения для их политической цели.
Но Каховский стоял на своем: пусть Рылеев насчет Общества не беспокоится, он никого не выдаст и намерение свое непременно исполнит. Тогда Рылеев решился обратиться к его чувству. Ему не раз приходилось помогать Каховскому и он видел, как тот всегда был этим растроган и как любил его.
— Любезный Каховский! Подумай хорошенько о своем намерении. Схватят тебя, — схватят и меня, потому что ты часто у меня бывал. Я Общества не открою, но вспомни, что я — отец семейства. За что ты хочешь погубить мою жену и дочь?
Каховский заплакал и сказал:
— Ну, делать нечего, ты убедил меня!
Рылеев потребовал от него честного слова в том, что он не выполнит своего намерения.
Каховский ему это слово дал, но «стал часто задумываться», а Рылеев охладел к нему. В сентябре 1825 года он снова стал говорить о цареубийстве и настоятельно требовал, чтобы Рылеев представил его членам Думы. Но тот решительно отказал ему, сказал, что он в нём жестоко ошибся и раскаивается, что принял его в Общество. Они расстались очень недовольные друг другом.