Декалогия

Но мать Дмитрия не слышала последних слов, ибо криком приводила свои гневные аргументы и готова уже была подтвердить их кулаками. Сын сорвал с вешалки куртку и скрылся на лестничной площадке.

Такие сцены проходили почти ежедневно и очень тяготили Дмитрия. Порой он был готов уступить, но в последнюю минуту неведомая сила всегда останавливала его, словно крича: “Что ты делаешь? Зачем калечишь себе жизнь? Посмотри на мгновение вперед: это разве ты стоишь у станка, разве ты перекладываешь бумаги, до которых тебе нет дела?.. Это твоя смерть!” Но если Дмитрий прекрасно знал, чего делать не хочет, то желаемая им деятельность пребывала в великой смуте. У него не хватало воли заняться чем-нибудь одним, как следует изучить предмет и, став профессионалом, зарабатывать на этом деньги. Он бросил институт, ибо понял, что, окончив его, не сможет заниматься тем, что любит. Точнее сказать – не сможет заниматься так, как любит: вопрос был в методе. Даже само образование было ему ненавистно тем, что любимые предметы преподавались догматично-навязчиво, что уж говорить о нелюбимых! Он цитировал Шопенгауэра, прославлявшего дилетантизм и любовь к досугу, Фромма, критиковавшего отчужденный труд, экзистенциалистов, Бальзака и даже свою покойную бабушку – словом всех, кто избаловал его и приучил относиться к своей деятельности аристократически. Он полярно различал понятия труда и творчества, этимологию “работы” выводил из “рабства” и делал все, чтобы продлить состояние собственной независимости от необходимости выбрасывать по восемь часов в день, “чтобы не подохнуть с голода”. Он настолько этим увлекся, что порой жертвовал “свободой для”, которая должна быть целью, “свободе от”, которая являлась средством. Его гимны свободному творчеству были однобоки в сторону первого слова и пока не собирались перегибаться, даже не смотря на то, что в мозгу всё чаще появлялся вопрос: “Зачем? Зачем освобождать время, если его не чем занять? И не слишком ли я высокого о себе мнения, пренебрегая тем, что для других – норма, ибо гениальностью во мне похоже, совсем не пахнет. Я просто самолюбивый лентяй!” Но, даже не смотря на эти прозрения, Дмитрий продолжал с неистовством отстаивать свои взгляды на жизнь.

Он вышел из маленького дворика, напоминавшего каменный колодец серыми стенами и суровыми глазницами грязных окон, – и отправился по одной из шумных улиц родного города к ближайшей станции метро. Удивительную суматоху внесла весна в этот славный человеческий муравейник, заставляя прохожих обходить лужи, шлепая по грязной слякоти иногда падать в них, шарахаться проезжавших мимо автомобилей, окатывающих друг друга каскадами талой воды, шуметь, проявлять чудеса акробатики, желать избавиться от тяжелых, бесцветных шуб и пальто, но, в то же время бояться одеть самые лучшие свои наряды, смотреть на чистое голубое небо и подставлять лицо солнцу, но тут же кричать на нерадивого пассажира, спрыгнувшего из подъехавшего автобуса и гневно отряхаться в этом автобусе от мокрого, соленого снега.

Он вошел в метро, спустился по эскалатору и оказался на переполненном людьми пироне – такое столпотворение случалось только в час пик. Дмитрий нехотя слился с этой бурлящей массой, которая двигала им как пушинкой по своему произволу. Его занесли в вагон, после чего он, отвоевав кусочек пространства и, освободившись от царапающих его ноги сумок, принялся за излюбленное занятие: изучение прелестных девичьих головок. Выбирать долго не пришлось: как раз напротив стояла очаровательная девушка, которая, к несчастью, оживленно беседовала со своим молодым другом или, быть может, любовником… Да, второе вероятнее всего, хотя в такой давке не грех и ошибиться, – по крайней мере, парень ловко использовал благоприятные обстоятельства.

Дмитрия это не смущало. Он тихо упивался нежными чертами её чудесного лица, дающего приятное отдохновение его одичавшему от смутного желания взгляду. Девушка пару раз взглянула на бесцеремонного наблюдателя, а затем, несмотря на изрядную трудность решения, демонстративно повернулась к нему затылком. Дмитрий улыбнулся такому повороту событий и уставился в окно поезда…

Сергей строчил что-то на печатной машинке в своем кабинете, когда его друг показался на пороге.

– Одну минуту, я сейчас допишу…

– Не спеши, – ответил Дмитрий, располагаясь у большого окна, из которого открывался восхитительный вид на Кремль, блестевший золотом под лучами весеннего солнца.

– Ну всё, я свободен, – произнес Сергей спустя пару минут, поднимаясь со стула. – О чем задумался?

– Ни о чем.

– Тогда ты, верно, ошибся временем года, если хмуришься как осеннее небо.

– Извини, все в порядке, сам не знаю, что на меня нашло. Может правда на работу устроиться?

– Попробуй, авось понравится. Подожди, я сейчас позвоню Светику, скажу, что мы с тобой немного задержимся.

Сергей отправился звонить жене, а Дмитрий снова погрузился в отрешенное созерцание из окна. “Вот человек, у которого все в порядке, – думал он про себя. – После работы он возвращается к жене или позволяет себе немного побыть с друзьями; он постоянно что-то делает, не задумываясь о глубинном смысле, о человеческом предназначении и всякой другой ерунде, поганой болезнью, растлевающей все мое существо. “Мне мало жить, я еще хочу понять, что такое жизнь”. Какая гнусность! Какая гордыня! Уже после Платона в человеческом самосознании не осталось ничего, что было бы ново под солнцем. Остальное лишь тщеславные интерпретации. Не проще ли взвалить на плечи одну из уже созданных картин мира, какая больше по душе, и жить согласно её философии, тем более, что выводы у всех почти одни и те же? Наверно проще. Наверно я так уже давно и сделал. Наверное, это гедонизм, из пламени души мутирующий в ничегонеделание. Это ужасно! Как же я деградировал!” Крашеный металлический подоконник судорожно задрожал под отчаянным ударом Дмитрия.

– Только не надо крушить здесь все, пожалуйста, – отреагировал Сергей. – Придумал что-то грандиозное?

– Надо жить, черт возьми, жить для чего-то! Почему я не верю в Бога?

– Да ты, друг мой, рехнулся! – Сергей с ужасом посмотрел на Дмитрия, глаза которого яростно заблестели.

– Разве тебе не тошно так корпеть, существовать? Помнишь о наших мечтах отправиться в путешествие по всей России, а оттуда в Индию, Аравию, северную Африку, а затем через Гибралтар и всю Европу? Помнишь нашу жажду единения с природой, мечты о женщинах, о славе и желании потрясти мир?

– Сейчас здесь случиться пожар пятой категории и мне придется оправдываться перед начальством, что мой друг своим необузданным вдохновением устроил злостный поджег у меня на рабочем месте.

– Тебе хоть надо то, что ты делаешь? Ведь впереди смерть.

– Надо. А на счет смерти существует и альтернативная версия о вечной жизни.

– Альтернативная версия!.. Если бы ты в это верил! Верил, как Авраам перед жертвенным камнем, а не с циничным конформизмом и детским страхом боли в преисподней!

– Ну хватит! Ты опять меня втянул в спор, который может привести к дурным последствиям. Остынь. Меня твои перепады начинают беспокоить: депрессивный философ был куда приятнее.

– Ты ничего не понимаешь! – с отчаянием проговорил Дмитрий.

– Понимаю, но тебе пора бы уже взрослеть и начинать адаптироваться к реальности – ведь ты знаешь, что происходит с теми, кто начинает конфликтовать или убегать от неё.

– Спасибо за доверие, маленький человек.

– Пребольшое пожалуйста, огромный человечище.

– Быть может ты прав: “Я полагал, что рожден для великих дел, – и прозябал в ничтожестве”.

– Во-во!

– Это Бальзак.

– Нет, это всего лишь Люсьен де Рюбампре.

– Но прототип – Бальзак.

– Как будет угодно вашему самолюбию.

– Издеваешься?

– Да.

Наступило молчание. Друзья надувшись друг на друга, спустились вниз и часть пути прошли, как незнакомые люди неспешно идущие в ногу. Дмитрий заговорил первым, попросив Сергея свернуть с Причистенки в тихие переулочки старого города, что удлиняло путь и доставляло душе сладкое удовольствие.

Невысокие строения прошлых веков, созданные с любовью и неповторимостью, навевали воспоминания о гоголевских чиновниках, толстовских дворянах, тургеневских дворниках, купцах, хозяевах доходных домов, гусарах, романтичных девицах… И в этой премилой атмосфере ушедшей старины, гармоничными вкраплениями вдруг представали взору новые кирпичные здания в девять и двенадцать этажей, уже прославленные своими обитателями – писателями и артистами, великими учеными… Дмитрий невольно вернулся мыслями к своей царице физике, которая еще терзала отрекшееся сердце тупой щекочущей болью.