Дела твои, любовь

Он не ответил. Наверное, собираясь просить нас об услуге, он, как всегда, даже не подумал, что за нее придется платить, и теперь прикидывал, во сколько это удовольствие ему обойдется. Как большинство писателей, он был дармоед и жмот, потерявший всяческую гордость. Он оставлял огромные долги в гостиницах, в которых останавливался, когда выезжал читать лекции (обычно в какой-нибудь провинциальный город). Требовал "сьют" и оплату всех дополнительных услуг. Говорили, что он возил с собой грязное постельное белье и грязную одежду — и это было не чудачеством и не манией: он возил все это (даже носки, по поводу которых не спрашивал у меня совета) из жадности: пользовался возможностью бесплатно постирать все в отеле. Впрочем, это, скорее всего, выдумки недоброжелателей: разъезжать с таким багажом должно быть ужасно неудобно (однако, если верить слухам, однажды организаторам одной из его поездок пришлось оплатить чудовищный счет из прачечной — что-то около тысячи двухсот евро).

— Ты знаешь, почем нынче кокаин, Мария?

Я не знала точно — полагала, что примерно семьдесят евро, но решила назвать большую сумму, чтобы напугать его и заставить отказаться от своей затеи. Надеялась отделаться от Гарая Фонтины и избежать необходимости отправляться бог знает в какие притоны на поиски кокаина для него.

— Восемьдесят евро, насколько я слышала.

— Ого! — И в трубке воцарилось молчание: вероятно, Гарай подсчитывал в уме, во сколько обойдется покупка. — Наверное, ты права: мне хватит и одного грамма. Или половины. Как ты думаешь, можно купить полграмма?

— Не знаю, сеньор Гарай Фонтина. Мне кокаин покупать не доводилось, но думаю, что нельзя. — Нужно было убедить его, что сэкономить не удастся. — Ведь нельзя же купить полфлакона туалетной воды или полгруши. — Сказав это, я подумала, что сравнения выбрала дурацкие, и добавила: — Или полтюбика зубной пасты. — Вот это уже лучше.

Нужно было заставить его окончательно отказаться от мысли покупать кокаин или хотя бы убедить, что искать этот кокаин ему следует самому, не вынуждая нас совершать преступление или тратить деньги — еще неизвестно, получим ли мы их обратно, а лишних средств у издательства нет.

— Можно задать вопрос? Вы хотите попробовать кокаин или просто посмотреть и потрогать?

— Еще не знаю. Это зависит от того, что потребует вечером книга.

Меня рассмешила мысль о том, что книга, тем более ненаписанная, может что-нибудь требовать — хоть днем, хоть ночью — у человека, который ее пишет. Я решила счесть это метафорой и воздержаться от комментариев.

— Я хочу сказать, что если вы хотите только посмотреть, то… как бы это сказать? Вы ведь стремитесь быть писателем для всех, и вы уже писатель для всех — вас читают люди всех возрастов, так что вы не захотите, чтобы ваши молодые читатели подумали, что вы, в наше-то время, только-только узнали о наркотиках! Они решат, что вы с луны свалились, если собираетесь им рассказать, как выглядит кокаин и как он действует. Вы же не захотите, чтобы они вас на смех подняли? В наши дни описывать кокаин — все равно что описывать светофор. Вы себе представляете, какие потребуются прилагательные? Зеленый, желтый, красный, неподвижный, металлический? Смешно!

— Ты о каких светофорах говоришь, о тех, что на улице? — заволновался он.

— О них самых. — Я не знаю, что еще может означать слово "светофор". Может быть, на сленге?

Он немного помолчал. — На смех поднимут, говоришь? С луны, скажут, свалился? — повторил он, и я поняла, что мои слова возымели желаемое действие.

— Но только в том, что касается вопроса, который мы обсуждаем.

Мысль, что какие-то юнцы могут посмеяться хотя бы над одной его строкой, была для него, должно быть, невыносима.

— Хорошо, я подумаю. За один день ничего не случится. Завтра скажу тебе, что я решил.

Я уже знала, что он ничего мне не скажет, что откажется от идиотских экспериментов и ни в чем больше не захочет удостоверяться. И никогда больше не вернется к этому разговору — будет делать вид, что его не было. Он строит из себя противника условностей, человека, не похожего на всех остальных, но в действительности, как Золя и ему подобные, делает все возможное и невозможное, чтобы жить в мире, который он сам же и придумал. Поэтому и в книгах его все так натужно и искусственно.

Я повесила трубку, удивляясь своей дерзости: я отказала не кому-нибудь, а самому Гараю Фонтине, да еще и без ведома шефа, по собственной инициативе! А все потому, что у меня теперь всегда было плохое настроение — из-за того, что я уже не встречала по утрам за завтраком свою "идеальную пару". Их не было, и некому было поднять мой дух. Что ж, хоть в чем-то потеря пошла мне на пользу: я научилась не потакать чужим слабостям, давать отпор самодовольству и глупости. Это было единственное, в чем я выиграла, но выигрыш не шел ни в какое сравнение с тем, что я потеряла.

Официанты ошиблись, а когда узнали правду, не сочли нужным сообщить мне об этом. Десверн не возвратился и уже никогда не вернется, а значит, и "идеальная пара" тоже перестала существовать. Моя приятельница Беатрис, которая тоже иногда завтракала в том же кафе и которой я когда-то показала тех двоих за столиком у окна и рассказала о том, что они для меня значили, однажды заговорила со мной о случившемся, будучи абсолютно уверена, что мне давно уже все известно, что я узнала о трагедии сама: прочла в газетах или услышала от кого-нибудь из официантов. Она просто забыла, что в те дни меня не было в Мадриде: я уехала на следующий день после того, как произошло то, что произошло.

Мы зашли выпить по чашке кофе. Сидели за одним из вынесенных на улицу по случаю хорошей погоды столиков, разговаривали. И вдруг она задумалась, помешивая ложкой в своей чашке, а потом вдруг сказала:

— Какой же это ужас — то, что произошло с тобой! То есть с той твоей парой. Начать день, как обычно, даже не подозревая, что через несколько часов их жизнь оборвется, и оборвется так жестоко! Потому что я думаю, что ее жизнь тоже оборвалась в тот день. А если и не оборвалась, то, по крайней мере, остановилась надолго, и сомневаюсь, что она оправится когда-нибудь от удара. Идиотская смерть! Случайность, невезение. Люди, которым выпадает на долю пережить такое, потом всю жизнь мучаются вопросом: "Почему это должно было произойти именно с ним? Почему именно со мной? Ведь в этом городе живут миллионы?" Знаешь, я уже давно разлюбила Саверио, но, если бы с ним случилось что-нибудь подобное, я, наверное, не пережила бы. Не потому, что не смогла бы вынести боль утраты, — просто я чувствовала бы себя так, словно меня выбрали в жертвы, назначили и мне срок, словно кто-то решил мою судьбу и решения уже не изменит. Ты понимаешь, о чем я?

Она была замужем за итальянцем — бездельником и пижоном, сидевшим у нее на шее, которого она давно уже едва выносила и терпела только из-за детей. И еще благодаря любовнику, который звонил ей каждый день и говорил сальности и с которым она иногда (очень редко, потому что он тоже был женат и у него тоже были дети) встречалась. И еще ей снился по ночам один писатель. Не толстый Кортесо, конечно, и не отвратительный (во всех смыслах) нахал Гарай Фонтина.

— О чем это ты? — удивилась я.

И тогда она мне рассказала или, лучше сказать, начала рассказывать, удивляясь тому, что я ничего не знаю и только потрясенно ахаю. Мы уже опаздывали, а ее положение в издательстве было гораздо менее прочным, чем мое, и потому она не хотела рисковать: достаточно сказать, что Фонтина невзлюбил ее и то и дело жаловался на нее Эжени.

— Так ты что, даже газет не видела? Там и фотография того мужчины была — лежит прямо на земле, весь в крови. Я не помню, какое было число, поищи лучше в интернете, найдешь наверняка. Его фамилия Девернэ. Оказывается, он был из тех Девернэ, которым принадлежит "Девернэ Филмз", дистрибьюторская компания. Помнишь, в кинотеатрах мы столько раз видели: "Девернэ Филмз" представляет.."Обо всем узнаешь. Кошмарная история! Волосы дыбом встают! Не повезло бедняге. Если бы я была его женой, с ума бы сошла.