Делай, что должно

За окном шумели сосны, южные, с длинными иглами. И горячий воздух дышал смолой, какими-то неведомыми цветами и мокрой после полива землей. Как же тихо! Достаточно хотя бы месяц пожить там, где к звукам выстрелов привыкли даже дети, чтобы здешняя тишина оглушала, внушала безотчетное беспокойство.

Самого города, понятно, из окна не разглядишь. Едва ли он похож на Севастополь. Геленджик, думается, всегда был маленьким, очень мирным и очень курортным. Как там говорил некогда Кошкин? "Одесса — как женщина, красивая, яркая и загорелая…" Этот город тоже должен быть похож на женщину, яркую и пышную, красивую той спелой, южной красотой, которая еще немного и показалась бы перезрелой, но нет, в ней просто очень много цвета. Она пылкая, добрая, открытая и щедрая на улыбки всем, кто гостит у этих берегов.

Наверняка, до войны все так и было. А сейчас в этом южном городе, который сама природа создала для отдыха, оказались сотни, даже, может, тысячи искалеченных, изрубленных железом людей, видевших смерть гораздо ближе, чем сейчас видят море. И сколько бы эта, рожденная его воображением южная красавица, олицетворение города, ни пыталась их утешить, отогреть и приласкать, у нее не хватит сил совсем прогнать от них мрачные думы, защитить жаркими, любящими руками от тяжких снов, в которых они раз за разом идут в атаку, во главе зенитного расчета отбивают налет бомбардировщиков, вытраливают в море мины.

Сейчас здесь база торпедных катеров. Здесь свой фронт и рассуждают его соседи по палате больше о нем. Их трое. Поначалу было четверо, но четвертый умер в ту самую ночь, когда взлетевший с Херсонеса ПС-84 не смог пробиться сквозь туман, скрывший горы, и сел в Геленджике, хотя должен был лететь дальше вглубь материка.

Штурман с торпедного катера и летчик, этот катер прикрывавший с воздуха, попали сюда после одного и того же боя и потому чувствовали себя почти братьями. Третий, артиллерист, капитан, командир береговой зенитной батареи, был самым старшим и по возрасту, и по званию. Всегда хмурый и чем-то ощутимо встревоженный, он как никто другой ждал сводок и, похоже, еще и писем. И с каждой пришедшей газетой, которую вычитывал жадно, до последней строчки, все больше и больше мрачнел.

Алексей сначала с тяжелым сердцем ожидал расспросов, как ему думалось, неизбежных, ведь из Крыма, кроме него, во всем отделении никого не было. Но скоро понял, что с ним если и беседуют о делах на фронте, то осторожно, как с человеком, получившим похоронку на близкого родственника.

Во всем отделении из Севастополя никого. Даже если учесть, что самолеты шли на Краснодар, а корабли на Новороссийск… да, черт возьми, не шли уже корабли. С “Ташкентом”-то непонятно, прорвался ли, транспорта уж неделю посылать, что сразу на убой, остались самолеты да катера.

Самолетами и МОшками можно, теоретически, вывезти двести — двести пятьдесят раненых в сутки. Практически — сто, сто пятьдесят. При известном везении, да. Одна десятая от потребности, если быть оптимистом. Скорее одна тридцатая.

При мысли о двадцати девяти раненых, оставшихся там, чтобы он, Алексей Огнев, оказался тут, он, видимо, очень сильно изменился в лице. Так, что проходившая по коридору медсестра встревожилась и подошла: “Товарищ раненый, вы в порядке?”

— Да, — ответил Огнев с некоторым трудом. Пульс колотился в висках, как пулемет.

— Он из Севастополя эвакуирован, — шепотом подсказал сестре штурман.

— О товарищах подумали? — участливо спросила медсестра.

— Да.

— Вы лечитесь, выздоравливайте, — зачастила та той скороговоркой, какой успокаивают безнадежных, — Вы-то к нам случайно попали, основной поток на Краснодар идет…

— Знаю, спасибо, — пульс уже не стучал, обруч боли перестал стягивать голову. Просто нужно запомнить и принять. И жить дальше так, чтобы тем, двадцати девяти, не стыдно было за тебя, одного, выжившего, — Вы идите, у меня болей нет, пульс я себе сам определю.

Благодарно кивнув, медсестра убежала. Штурман, видя, что Огнев не собирается продолжать разговор о Севастополе, с почти не скрытым облегчением вернулся к собеседникам. Теперь можно было сидеть, прикрыв глаза, и слушать, о чем говорят товарищи. Говорят увлеченно, темы незнакомые, тем интереснее.

Как обычно, разговор крутился вокруг минных постановок да почти неуязвимых для истребителей воздушных фрицевских разведчиков. Здесь особенно горячился летчик, который уверял, что почти сумел подобраться к злосчастной "раме" на расстояние прицельного выстрела, но "эта стервь" все равно ухитрилась удрать в облака.

— Верткая, зараза, и сзади не подойдешь, пулеметы. Вот бы о чем в “Звездочке” написать — мол, придумали наши асы, как эту сволочь валить. Да схему, как заходить, куда бить…

Обсудить тактику воздушного боя истребителю было не с кем, он грустно опустился на стул и, изображая левой рукой проклятую “раму”, все пытался правой нащупать подходящий заход. Судя по лицу, не получалось…

Штурман поглядел на часы и немного преувеличенно бодро напомнил, что ужинать пора, а там и отбой, а сон — лечит.

Ночью море всегда слышнее и ближе. Ветер с берега должен давать прохладу, прогоняя июльский зной. Но кажется, за день стены успели раскалиться… Или это жар все-таки? Как пелена укрыла голову и воздух кажется вязким, как клей. Ерунда, пройдет… Пульс нормальный, значит, и температуре неоткуда взяться. Ну, тридцать семь, это несерьезно.

Но нет сна. В сводках опять тревожная пустота и потому не заснуть, сколько ни бейся. И не устроишься удобно никак, черт его возьми! За три войны миновали пули. Тиф не в счет. А теперь вот, привыкай, постигай на практике.

В полутьме кто-то тяжело и медленно поднимается с постели, нетвердым шагом идет к окну. Можно и не открывать глаз, чтобы понять — капитан. И ему опять не спится. Сейчас дойдет до окна и будет стоять, вслушиваясь в ночное море, будто что-то пытаясь уловить там, далеко от берега. Он может стоять так хоть час, опершись о подоконник, который кажется готов треснуть, рассесться вдоль под его руками.

— Напрасно не спите. Давайте, все-таки, сестру позову?

— Не тревожьте девочку, все одно, не по медицинской это части.

— Бессонница? Как раз по ней.

Он молчит, скрадывая одышку. Пока ему даже до окна дойти — труд. И говорить тяжко.

— У вас дети есть? — неожиданно спрашивает капитан, обернувшись от окна.

— Сын.

— На фронте конечно? — и не дождавшись ответа, продолжает. — Вот и у меня. На "Ташкенте" он служит. "Ташкент" на базу вернулся весь побитый, еле дотянули.

— Прорвался?! — от такой новости Алексей чуть не вскочил, хорошо, что вовремя сообразил, аккуратно оперся на правую руку, сел, — Так он в Новороссийске?