Делай, что должно

Долго сидеть одной ей не дали. По аллейке вышел навстречу молодой совсем парень, левая рука в гипсе, с подпорками да в локте согнута и в сторону торчит — в дверь только боком, эта сложная конструкция именуется «самолетом». У Раисы сейчас такая же, но на правой руке. Сразу вспомнилось, как в самом начале обороны Алексей Петрович чехвостил какого-то молодого врача, с полчаса провозившегося над таким же каркасом из шин Крамера: “Медицински-то такое вытяжение с первого часа обосновано, а вы подумали, коллега, как его с этим “самолетом” в самолет грузить будут? По санитарно-тактической обстановке ему тут повязку Дезо нужно, а про “самолет” в карточке особо отметить!”

Парень очень хотел закурить и искал кого-нибудь с двумя здоровыми руками, чтобы помог с самокруткой. Увидев, что Раиса тоже “не пилот, но в самолете”, искренне огорчился.

— Может, мы хоть в две руки ее сообразим, сил нет, как курить охота!

Раиса попробовала помочь и со второго раза получилось вдвоем завернуть табак. Раненый с удовольствием затянулся.

— Ну вот, так и жить можно. А с тобой, сестренка, что? Кто обидел? — увидал он Раисины заплаканные глаза. — Ты только скажи, я его одной левой! — и смутился, глядя на гипс.

Говорить пришлось о свежей сводке. Товарищ по несчастью нахмурился, втянул с новой силой дым, но ответил твердо:

— Слово даю, Крым мы воротим! Воротим и фрицев в море перетопим! Ты ведь тоже севастопольская? Я земляков сразу чую! Отберем его, верь моему слову. Ты по званию-то кто?

— Военфельдшер. Я не севастопольская, — Раиса опустила голову, — но там — товарищи мои.

— Воевала в Севастополе — значит, наша, севастопольская! Я с начала навигации сюда ходил, глядишь, и твоих кого привез. Лучше скажи, раз ты по медицинской части, когда меня из этой скорлупы-то вынут? Хожу, понимаешь, как краб с панцирем. Ни покурить, ни поспать, десять раз повернешься, пока устроишь ее, окаянную.

Точь-в-точь как Кондрашов когда-то, ее новый знакомый сокрушался, что лечиться предстоит еще долго. И тоже выспрашивал, нельзя ли что-то придумать, чтобы побыстрее, ведь надоело, сил нет, наши там сейчас в море небось, а я тут бока отлеживаю. “Как же все знакомо! Эх, Кондрашов, Кондрашов… Тоже, наверное, там остался.”

Раиса начала привычно его утешать, что гипс хотя и надолго, зато руку спасли и потом как новая будет. Даже вспомнила про “физиологически обоснованное положение и постоянное вытяжение для правильного формирования костной мозоли”. И этот понятный разговор, ненадолго вернувший ее к прежней работе в госпитале, притушил собственную боль.

В ту ночь сон долго не шел к ней. И в самом деле, десять раз повернешься, пока удобно руку устроишь. Да и не в ней одной дело. Снова и снова сами собой приходили на память знакомые лица, чуть закроешь глаза — и вот ты опять в Инкермане, и все рядом, все еще живы.

На новом месте с самого начала спалось худо. Звуки, долетавшие из коридора, были так хорошо знакомы, что Раисе все время казалось, что она на службе. Даже задремав, она каким-то образом улавливала все, что творилось вокруг: и тихий тревожный дребезг колокольчика — кому-то стало плохо, зовут сестру в палату, и стук костылей по коридору, и хриплое ворчание моторов во дворе — пришли машины, привезли новых раненых. Повинуясь привычному, кажется, в кости вросшему рабочему ритму, Раиса просыпалась в начале шестого утра, почти наяву слыша: “Дежурная смена, подъем!” Даже не всегда осознавала, где она, прежде, чем пыталась пошевелить правой рукой. Только боль возвращала к реальности. А ночами душил один и тот же кошмар: что она каким-то образом проспала, опоздала к смене и ее уже все ищут. Во сне она металась по странным, знакомым и одновременно незнакомым, вызывающим безотчетный ужас штольням и коридорам, словно по кругу ходила и никак не могла найти операционной. С ужасом думала, какой ей сейчас устроят нагоняй, просыпалась с отчаянно колотящимся сердцем и больше уснуть уже не могла. Сидела, облокотясь на подушку, вслушивалась в темноту, пока за окном не начинало медленно светлеть. И так из ночи в ночь.

— Ты, Поливанова, как неваляшка, чуть уложишь ее — опять вскочила, — качала головой палатная сестра. — Как ни загляну, опять сидит. Ты скажи, горюшко мое, что такое-то? Рука беспокоит?

— Ничего у меня не болит, Галя, все в порядке. Просто рано вставать привыкла.

Этому “все в порядке” сестра не слишком поверила и доложила держурному врачу. Но назначенный люминал не то, что вовсе не подействовал, он сделал тяжкий сон бесконечным. Раз за разом, пытаясь проснуться Раиса вновь и вновь возвращалась в темную череду коридоров и слышала где-то за соседней стенкой: “Где Поливанова?! Черт возьми, опять проспала!”, хотя проспать ей не случалось ни разу, и даже до войны она никогда не опаздывала в больницу. Вот он знакомый коридор, бегу, уже бегу, рвануть дверь… а за дверью — немцы! Кончено. А наган, господи, забыла! Под подушкой… Леденея от ужаса и задыхаясь, Раиса во сне отталкивала чужие руки, тянущиеся к горлу. И просыпалась — опять в штольнях, в общежитии, понимая, что проспала и опоздала… Даже думать не хочется, как сердит на нее Алексей Петрович! И вновь тянулись коридоры, и опять не было дверей на привычных местах, на мгновение делалось понятно, что все это сон… Но снова Раиса вскакивала с кровати и бежала по коридорам…

Наконец она и в самом деле проснулась, от того, что ее осторожно, но настойчиво тормошили. Оказалось, что металась, кричала во сне, всех соседок по палате перепугала, не говоря уже о сестре. Явился уже не дежурный врач, а сам зав отделением, пожилой и строгий. Узнав про люминал, нахмурился, но расспрашивал Раису очень бережно, даже ласково. Успокоил: “Нет, голубушка, так дело не пойдет. Вам отдыхать надо, а не переживать. Так что обойдемся мы с вами пока валерьянкой с пустырником. Отчего же вы так тревожитесь?”

Но Раиса не любила жаловаться, и даже понимая, что, выражаясь медицинским языком, “путает клиническую картину”, про страшные сны и гложущую с первого дня тревогу промолчала. Сказала только, что работала в госпитале, привыкла просыпаться рано, ведь все здесь ей знакомо и близко. А во сне отчаянно боится проспать и опоздать. От того и все беды.

— Так вы у нас не в батальоне были?

— Так точно. Я операционная сестра.

— Вот оно что… — на минуту ей показалось, что врач еще что-то хотел спросить, но в последний момент едва ли не зубами стиснул этот вопрос. И ни о чем больше узнавать не стал. Порекомендовал непременно гулять перед сном, обнадежил, мол такого “сна без конца” больше не будет. Ох… хотелось бы, чтоб не было!

Но на себя Раиса все же сердилась. Валерьянка — удел кисейных барышень, а ей нельзя, ни в коем случае нельзя так раскисать! Ведь лежать-то еще долго. Сломанная кость не вдруг срастается, а потом еще и рукой владеть учиться придется заново. Если все это время думать только о потерях да смотреть такие сны, не долго и с ума сойти! Надо искать выход. Вон в Инкермане тоже поначалу вскакивала ни свет, ни заря. Но тогда у нее дело было, а сейчас впереди больше месяца полной тишины. Соблюдай режим, ходи на процедуры. А этого отчаянно мало! Худо, когда руки и голова почти ничем не заняты.

Вот опять землячкой ее назвали, севастопольской. Пусть Брянск родной город и давняя боль, но именно морской берег и белые камни, именно Севастополь прикипел к самому сердцу, будто и впрямь она родилась здесь и с детства помнит его зеленые улицы, шумные толпы на бульваре и шепот волн у пристани.

“Я потеряла товарищей, свою боевую семью”, - снова пришли на ум строчки еще ненаписанного письма. Никто не мечтает о семье так сильно, как детдомовцы. Порой и не помня почти своих родных, они до последнего надеются, что их близкие живы и однажды отыщут их. Грезят о семье собственной, какая обязательно, непременно у них будет, стоит только вырасти. Когда-то в Раисином детстве такие разговоры могли тянуться хоть до утра. Как старательно и бережно придумывали девчонки себе дом, до самых ничтожных мелочей, вроде цветов на окошке. Загадывали, сколько у кого будет детей, какие пироги будут печь на праздники. Не зная домашней жизни, они ждали и жаждали ее.

У Раисы семьи не вышло. Винила она себя только в одном, что вместо того, чтобы ехать, как хотела, поступать в медицинский институт, она вышла замуж. Сейчас умела бы куда больше, чем умеет. А семью, настоящую, нашла она здесь, в осажденном городе. Не просто товарищей по работе, как было до войны, не добрых знакомых, а больше и ближе — подлинно родных людей. С которыми не просто сработалась, а привязалась одинокой душой и успела полюбить. А теперь — потеряла навсегда.

"Схоронила ты племянниц своих, тетя Рая. И могилы не сыщешь". Будто кто другой произнес эти слова, с тихой горечью, и задремав было, Раиса от этих слов проснулась, внезапно и быстро, словно ее разбудили. Провела здоровой рукой по глазам и поняла, что плакала.