Дельфийский оракул

И однажды явилась во дворец женщина. Была она смуглой, темноволосой; одета в простой наряд, и лишь мягкие руки и ноги ее, не знавшие тягот долгих дорог, выдавали непростое происхождение незнакомки.

– Зовут меня Ниоба, – сказала она Гипподамии, которая не смела сама спросить ее имя, ведь случается, что и боги ходят по миру в человеческом обличье. А богам не следует задавать вопросы.

Но Ниоба была человеком.

– Я жена царя Фив, могучего Амфиона, человека достойной души и мягкого сердца.

– Уж не того ли Амфиона, который изгнал своего брата? – спросила Гипподамия, подумав, что ей не следовало бы принимать подобных гостей.

– Того, – не стала отрицать Ниоба. – Однако послушай, что скажу я. Не виновен Амфион ни в чем, не виновен и Лай, но – только жена его, Лето! Прекрасна она была, словно сама богиня Афродита, и, очарованный ею, не увидел Лай темноты, что скрывалась в сердце Лето. Сладко пела она о тяжкой участи своей, о желании бежать прочь от отца, о страхе перед ним, о том, что только Лай достоин трона… и внимал он ей, теряя волю. По ее наущению лишил Лай жизни Зефа и Кея. По ее желанию задумал он убить Амфиона. Оттого и был изгнан. Хотел Амфион и вовсе казнить брата, но умоляла я оставить Лаю жизнь, ведь нет за ним вины иной, нежели любовь к недостойной женщине. Померкнет ее красота, и увидит Лай истинное обличье Лето.

Так говорила Ниоба, и Гипподамия слушала каждое слово. Хотела Ниоба вызвать рассказом своим в ее душе гнев и страх, испугать Гипподамию, чтобы прогнала она Лето.

– Тайно я отправилась к тебе, царица, – шептала она, – заслышав, что ты дала в своем доме приют коварной змее. Вот-вот ударит она тебя в самое сердце. Берегись, Гипподамия! А если мне не веришь, спроси у того, кто точно знает правду.

Подала она царице серебряную чашу и велела наполнить ее вином.

– Выпей, царица, и откроется тебе будущее.

С дрожью в руках приняла Гипподамия кубок.

– Подумай о том, что желала бы видеть. И выпей!

Пригубила Гипподамия сладкое вино, которое во рту обернулось горькой водой. Тяжесть легла на плечи, повисли плетьми руки и обездвижили ноги. Сомкнулись веки, и вещий сон пригрезился Гипподамии.

Видела она колесницу. Кони летели по дороге, роняя клочья пены с удил. Хрипели они, вздымались судорожно их взмыленные бока, и кровь каплями срывалась с их губ и глаз. Неслась колесница, и колеса резали и мяли траву, оставляя на земле глубокие раны. Кричал молодой возница, вцепившись в борта повозки. Ужас исказил прекрасное лицо его. И ужас этот был радостен Гипподамии.

Близился обрыв. И синева неба распростерлась перед колесницей. Натянул возница поводья, крича и плача, понимая, что вот-вот оборвется жизнь его. Но взбесились кони. Хрипят. Волокут человека.

Мгновенье…

И обрушиваются копыта на небесную твердь. Трещит, ломаясь, дерево. Колеса проваливаются в пустоту. Возница раскидывает руки в неумелой попытке взлететь. Но не по силам ему подобное. Падает. Ударяется его тело о камни, оставляя на них кровавый след…

Вынырнула Гипподамия из забытья. Новым взором поглядела на Ниобу и сказала ей:

– Благодарю тебя, царица. Помогла ты мне сегодня мудрым советом. Чем отплатить тебе? Только правду говори, царица! За что ненавидишь ты Лето?

И поняла Ниоба, что не удастся ей обмануть Гипподамию.

– Если Лето родит сына, то сын этот убьет всех моих детей, – ответила она и рассказала, ничего не утаив, об увиденном ею в чаше. И столь ужасен был рассказ Ниобы, что заплакала Гипподамия, ведь и она волновалась лишь о благополучии детей своих. Обняла она Ниобу, пообещав ей:

– Вскоре разрешим мы наши горести. И ты, и я… оставь лишь мне чашу, пусть будет она платой за жизнь дочери Кея.

Послушалась Ниоба, да и не смела она больше пить из чаши, боясь увидеть вновь то, что видела отныне в каждом сне.

– Обещаешь ли ты избавить меня от этого горя? – спросила она. – Ведь я, как и Лето, жду своего первенца. Пусть же придет он в мир, безопасный для него.

– Клянусь милостью Геры, – отвечала ей Гипподамия, – что скоро не останется на земле места, где приняли бы Лето!

И прощались они, обнимались, расставаясь лучшими подругами. А когда покинула Ниоба дворец, отправилась Гипподамия в гости к Лето. Принесла она ей целую корзину даров – рыбы сушеной, свежего пышного хлеба, золотого оливкового масла и красного винограда. Говорила о разном, спрашивала, здорова ли Лето, скоро ли появится на свет дитя ее и не нужна ли молодой царевне помощь?

А уходя, спрятала под миртовым кустом серебряную чашу.

Лишь коснулась заря неба перстами, как встала с ложа Гипподамия. Тенью проскользнула она мимо рабынь и служанок, мимо конюхов, утомленные, они спали крепким сном. Пробралась она к конюшне, где стояли белоснежные жеребцы. Их привезли Пелопу издалека, и тот, пораженный красотой их и силой, сказал:

– Вот кони, единственно достойные моего сына, дорогого Хрисиппа! Так пусть же стоят здесь, пока не сумеет он удержать в руках поводья.

Никто не посмел нарушить приказ Пелопа. Ждали кони, взрослел Хрисипп, и уже сегодня должен был царевич показать всем, как ловко управляется он с колесницей. Подала Гипподамия коням хлеб, щедро политый горьким травяным зельем.

– Ешьте, ешьте… – шептала она, гладя их шелковые гривы. – Ешьте… полетите вы быстрее стрелы, быстрее самого света солнечного.

Слушали ее жеребцы и брали мягкими губами хлеб с ладоней Гипподамии.

Так же бесшумно вернулась она во дворец, легла в постель, как будто и вовсе не вставала.

Все вышли в город, поглядеть, как поедет молодой царевич. И сам Пелоп, и многие его дети, и Гипподамия, и слуги, и рабы… позвали также гостей, средь которых особое место было отведено Лаю. Пришла с ним и Лето, хоть и тяжело ей уже было ходить.

Гипподамия сама подвела царицу к лошадям:

– Погляди, до чего они хороши! Фивы и те не знали жеребцов краше этих! Бела их шерсть, словно чайкино крыло. Тонки ноги. Сильна грудь.

Косили жеребцы на женщин алыми глазами, грызли удила, готовые тотчас сорваться в бег.

Вот юный Хрисипп взошел на колесницу. Обернулся он, помахав рукой братьям и отцу. Улыбку счастливую подарил Лаю. И тронул поводья. Длинным шагом пошли кони.

Свистнул Хрисипп.