Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Дело Артамоновых
Шрифт:

– Я думаю, я почти уверен, что вами была допущена некоторая неосторожность в словах, да? Вспомните-ка!

– Нет, - тихо сказал Яков, опасаясь, как бы голос не выдал его.

– Так ли?
– спросил офицер, размахнув усы красными пальцами.

– Нет, - повторил Яков, качая головою.

– Странно. Очень странно. Однако - поправимо. Вот что-с: Носкова нужно заменить таким же человеком, полезным для вас. К вам явится некто Минаев, вы наймёте его, да?

– Хорошо, - сказал Яков.

– Вот и всё. Кончено. Будьте осторожны, прошу вас! Никаким дамам ни-ни! Ни слова. Понимаете?

"Он говорит

как с мальчишкой, с дураком", - подумал Яков.

Потом жандарм говорил о близости осеннего перелёта птиц, о войне и болезни жены, о том, что за женою теперь ухаживает его сестра.

– Но - надо готовиться к худшему, - сказал Нестеренко и, взяв себя за усы, приподнял их к толстым мочкам ушей, приподнялась и верхняя губа его, обнажив жёлтые косточки.

"Бежать, - думал Яков.
– Запутает он меня. Уехать".

"Чёрт вас всех возьми, - думал он, идя берегом Оки.
– На что вы мне нужны? На что?"

Мелкий дождь, предвестник осени, лениво кропил землю, жёлтая вода реки покрылась рябью; в воздухе, тёплом до тошноты, было что-то ещё более углублявшее уныние Якова Артамонова. Неужели нельзя жить спокойно, просто, без всех этих ненужных, бессмысленных тревог?

Но, как обоз в зимнюю метель, двигались один за другим месяцы, тяжело и обильно нагруженные необычно тревожным.

Пришёл с войны один из Морозовых, Захар, с георгиевским крестом на груди, с лысой, в красных язвах, обгоревшей головою; ухо у него было оторвано, на месте правой брови - красный рубец, под ним прятался какой-то раздавленный, мёртвый глаз, а другой глаз смотрел строго и внимательно. Он сейчас же сдружился с кочегаром Кротовым, и хромой ученик Серафима Утешителя запел, заиграл:

Эх, ветер дует, дождь идёт,

Я лежу в окопе.

Помогаю, идиёт,

Воевать Европе!

Яков спросил Морозова:

– Что, Захар, плохо воюем?

– Хорошо-то нечем, - ответил ткач. Голос у него был дерзко лающий, в словах слышалось отчаянное бесстыдство песенок кочегара.

– Хозяина нет у нас, Яков Пётрович, - говорил он в лицо хозяину. Хозяйствуют жулики.

Этот человек и Васька кочегар стали как-то особенно заметны, точно фонари, зажжённые во тьме осенней ночи. Когда весёлый Татьянин муж нарядился в штаны с широкой, до смешного, мотнёй и такого же цвета, как гнилая Захарова шинель, кочегар посмотрел на него и запел:

Вот так брючки для растяп!

Сразу видно разницу:

Одни - голову растят,

А другие - задницу!

К удивлению Якова, зять не обиделся на эту насмешку, а захохотал, явно поощряя кочегара на дальнейшее словесное озорство. Рабочие тоже смеялись, и особенно хохотала фабрика, когда Захар Морозов привёл на двор мохнатого кутёнка, с пушистым, геройски загнутым на спину хвостом, на конце хвоста, привязан мочалом, болтался беленький георгиевский крест. Мирон не стерпел этого озорства, Захара арестовала полиция, а кутёнок очутился у Тихона Вялова.

По улицам города ходили хромые, слепые, безрукие и всячески изломанные люди в солдатских шинелях, и всё вокруг окрашивалось в гнойный цвет их одежды. Изломанных, испорченных солдат водили на прогулки городские дамы, дамами командовала худая, тонкая, похожая на метлу, Вера Попова, она привлекла к этому делу и Полину, но та, потряхивая головою, кричала, жаловалась:

– Ой, нет, я не могу!

Это безобразие! Ты посмотри, Яша, они все молодые, здоровые и все изувечены, и такой запах от них - не могу! Послушай - уедем!

– Куда?
– уныло спрашивал Яков, видя, что его женщина становится всё более раздражительной, страшно много курит и дышит горькой гарью. Да и вообще все женщины в городе, а на фабрике - особенно, становились злее, ворчали, фыркали, жаловались на дороговизну жизни, мужья их, посвистывая, требовали увеличения заработной платы, а работали всё хуже; посёлок вечерами шумел и рычал по-новому громко и сердито.

Среди рабочих мелькал солидный слесарь Минаев, человек лет тридцати, чёрный и носатый, как еврей. Яков боязливо сторонился его, стараясь не встречаться со взглядом слесаря, который смотрел на всех людей тёмными глазами так, как будто он забыл о чём-то и не может вспомнить.

Грязным обломком плавал по двору отец, едва передвигая больные ноги. Теперь на его широких плечах висела дорожная лисья шуба с вытертым мехом, он останавливал людей, строго спрашивая:

– Куда идёшь?

А когда ему отвечали, махал рукою, бормотал:

– Ну, ступай. Бездельники. Клопы, моей кровью живёте!

Его лиловатое, раздутое лицо брезгливо дрожало, нижняя губа отваливалась; за отца было стыдно пред людями. Сестра Татьяна целые дни шуршала газетами, тоже чем-то испуганная до того, что у неё уши всегда были красные. Мирон птицей летал в губернию, в Москву и Петербург, возвратясь, топал широкими каблуками американских ботинок и злорадно рассказывал о пьяном, распутном мужике, пиявкой присосавшемся к царю.

– В живого такого мужика - не верю!
– упрямо говорила полуслепая Ольга, сидя рядом со снохой на диване, где возился и кричал её двухлетний сын Платон.
– Это нарочно выдумано, для примера...

– Это - замечательно!
– возглашал весёлый Татьянин муж.
– Это изумительно! Деревня - мстит! Ага?

Он радостно потирал жирненькие руки свои, обросшие рыжей шерстью. Он один уверенно ждал какого-то праздника.

– Боже мой!
– с досадой восклицала Татьяна.
– Что тебя радует? Не понимаю!

Удивлённо открыв рот, Митя каркал:

– Ка-ак? Ты - не понимаешь? Так - пойми же! За всё, что она претерпела, деревня - мстит! В лице этого мужика она выработала в себе разрушающий яд...

– Позвольте!
– морщась, сказал Мирон.
– Ещё недавно вы говорили иное...

Но Митя почти исступлённо, захлёбываясь словами, говорил проникновенным шёпотом:

– Это - символ, а не просто - мужик! Три года тому назад они праздновали трёхсотлетний юбилей своей власти и вот...

– Чепуха, - резко сказал Мирон; доктор Яковлев, как всегда, усмехался, а Яков Артамонов думал, что если эти речи станут известны жандарму Нестеренке...

– Зачем вы всё это говорите?
– спрашивал он.
– Какой толк?

И уговаривал:

– Перестаньте!

Он замечал, что и Мирон необыкновенно рассеян, встревожен, это особенно расстраивало Якова. В конце концов из всех людей только один Митя оставался таким же, каким был, так же вертелся волчком, брызгал шуточками и по вечерам, играя на гитаре, пел:

Жена моя в гробу...

Но Татьяне уже не нравились его песенки.

– Фу, как это надоело!
– говорила она и шла к детям.

Поделиться с друзьями: