Дело чести генерала Грязнова

– А как же в таком случае… – вскинулся было Грязнов, однако Паша Грач не дал договорить ему.

– Нам и самим много чего непонятно… Короче, не надо зону будоражить, Вячеслав Иванович, да и мести не надо.

Грязнов слушал вора-рецидивиста, за плечами которого было три ходки, и ушам своим не верил.

Паша Грач не просто вразумлял его, но и просил, чтобы милицейский генерал, в руках которого была страшная карающая дубинка, забыл такое слово, как месть. Паша Грач считал его «правильным ментом» и не хотел, чтобы муровский генерал опускался до мести. Даже за своего очень близкого друга.

Это был урок, преподанный Грязнову Грачом.

– Хорошо, пусть будет так, – согласился с Грачевым Грязнов. – Но я в таком случае желал бы поиметь ясность.

– В чем?

– Относительно Тенгиза.

Грачев как-то исподволь покосился на Грязнова, и по его скулам вновь пробежали желвачки.

– На фуфло ловите, гражданин начальник?

– И все-таки?

– Самому бы разобраться, а если в двух словах, то это вы и без меня знаете. Южанин, под которым ходят несколько бригад мужиков.

– То есть прикормлен кем-то из администрации? – совершенно неожиданно даже для самого себя выдвинул версию Грязнов.

Грачев зыркнул на него стремительным взглядом и, уже вставая со стула, негромко произнес:

– Прикажите увести, гражданин начальник!..

* * *

Вернувшись в «семерку» и мимоходом кивнув дежурному, сутулая фигура которого маячила в пустом, гулком коридоре отрядного барака, Грач бросил в тумбочку небольшой пакет с «вещами первой необходимости» и завалился на свою шконку. Забросил мосластые руки за голову и остановившимся взглядом уставился в обновленный свежей краской потолок. Его лихорадило от непонятной злости к Грязнову, который решил сотворить из него кумовскую суку. Вывод напрашивался сам собой, и вывод этот заставил Грача невольно содрогнуться.

Когда этот ублюдок, недоношенный Калистрат, посадил на заточку нового хозяина, какая-то тварь пустила по зоне слушок, что его, Пашу Грача, несмотря на его авторитет среди отрицаловки, можно вербануть в кумовские суки.

Ничего хорошего для Грача это не обещало. «Телеграфистами», которые пустили этот пахучий слушок, могли быть не только пристяжные Тенгиза, но и кое-кто из контролеров и администрации «семерки», которые брали от того американскую «зелень» и вынуждены были дудеть под его дуду.

Яснее ясного было одно: на Грача пошел массированный накат. Против него восстанавливали всю зону, и это в то самое время, когда он заявил о себе как о претенденте на место «смотрящего» и теперь сколачивал братву, настроенную против Тенгиза, чтобы уже всем колхозом заломать вконец осатаневших от своей безнаказанности южан.

Он даже не сомневался в том, что Тенгизу уже известна истинная причина столь срочного вызова Грача на допрос, и не сомневался в том, что южане не упустят этого случая. Сейчас они пустят по зоне слушок, будто Грач обгадился вконец, и никакой он не авторитет и не князь, а московский мент из него уже лапти плетет.

– Ох же, мать твою!.. – скрипнул зубами Грач, однако в этот момент скрипнула дверь, и на пороге застыла сутулая фигура дневального.

– Может, чифирку хлебнешь? – предложил он.

– Не откажусь.

Этот чифирок, который дневальный принес ему в черной, прокопченной кружке, не был «царским», но и он согревал душу. И то, что чифир предложил ему не какой-нибудь чиграш или камса зеленая, ходящая в прислугах, а бобер из опытных воров, говорило о многом. И в первую очередь о том, что ему продолжали верить. Что вселяло в него дополнительную надежду.

Кружку с чифирем можно было расценить и как тот факт, что братва уже устала от напористых, не знавших меры и не признающих Закона южан и, видимо, уже приходит к мысли посадить на паханский трон Грача, лишь бы он заломал Тенгиза с его прихлебателями.

Держа в ладонях закопченную кружку и крошечными глотками наслаждаясь настоянным чифирем, Грач стал было понемногу успокаиваться, как вдруг в его сознании что-то ворохнулось, и в памяти тут же воскресла его первая «встреча» с Тенгизом, которая произошла вскоре после того, как он этапом прибыл в боровскую «семерку».

* * *

…Когда стало возвращаться сознание, он с трудом разлепил глаза и вдруг, помимо своей воли, застонал от обрушившейся на него невыносимой боли. Пошарив рукой по цементному полу, он догадался, где находится, и застыл, невольно сжавшись в комок и ожидая нового града ударов.

Сколько раз его били вусмерть, пока авторитетные воры не признали его настоящим вором, хватило бы боксеру из общества «Динамо», но так бить… Умело, хладнокровно и жестоко…

Сначала ребром ладони по горлу, тут же резкий удар кулаком под дых, а потом, когда он, хрипя, но еще будучи в сознании, пытался прикрыть голову руками…

Распластанного на цементе, его умело буцкали тяжелыми ботинками по селезенке, по печени и по почкам, надолго, если только не навсегда, отбивая человеческий ливер и заставляя ужом кататься по полу. По лицу не били. Видимо, для того, чтобы не оставлять откровенных следов, если вдруг новый хозяин зоны вздумает посмотреть, как живется арестантам в штрафном изоляторе. И только последний удар ногой по голове вырубил его из сознания…

Впрочем, сколько времени он провалялся на холодном цементном полу, он бы не смог сказать точно, даже если бы очень того захотел. Он даже не мог определить, что сейчас – все еще вечер, ночь или утро.

Да, эти козлы знали свое дело круто. И на хозяина своего работали, не щадя тяжелых, тупорылых ботинок. Впрочем, буцали не только ботинками. Удар по голове, профессиональный и хорошо отработанный, был, по всей вероятности, единственным. То ли кастетом звезданули по затылку, то ли просто хряпнули башкой о цементный пол.

Эти мысли кровавым, болезненным веером пронеслись в возвращающемся сознании, и он вновь застонал, но уже не столько от боли, сколько от бессильной ярости.

Пытаясь найти точку опоры, чтобы вновь не завалиться на холодно-осклизлый, с могильным запахом цемент, он зашарил рукой по полу, вроде бы нашел более-менее удобную позу и только после этого с трудом оторвал от цемента застывшую, онемевшую от побоев и холода спину. Перевернулся на живот. Полежав немного и стараясь не обращать внимания на пронизывающую боль в области живота, он подогнул под себя колени и, наконец, решился встать на четвереньки. Пробыв в этой позе минуту, а может, и все полчаса – на тот момент время словно остановилось для него, – он наконец-то собрался с духом и, утробно замычав, встал в полный рост.

Ноги дрожали, будто у новорожденного теленка, страшной болью прошило всю затылочную часть, к горлу подкатила тошнота, но он каким-то нечеловеческим усилием воли заставил себя сделать шаг… другой… и почти упал на жесткую шконку.

Немного отдышавшись от боли, осторожно ощупал ребра. Явных переломов вроде бы не было, и это тоже давало надежду, что выйдет из карцера на своих двоих, а не на носилках. Правда, о своей многострадальной печени, явно отбитой селезенке и почках он даже думать пока что боялся.