Дело чести генерала Грязнова
Шрифт:
«Пикнешь, с-с-сучара, кол в жопу засадим!»
Он знал, что эти слова, брошенные ему кем-то из сокамерников, не были пустой угрозой, и теперь лежал, скрючившись от пожирающей боли и только боялся застонать лишний раз. Он уже знал, что последует за этим. Зловонное дыхание Палача, как мысленно окрестил он рукастого громилу, один вид которого вселял ужас, резкий рывок и удар лицом о бетонный пол.
Пронзительная боль с подступающей к горлу тошнотой, но его уже заставляли подниматься с пола и вновь забираться на шконку. А «помогали» ногами.
Еще и суток не прошло, как его бросили в этот кошмар, в этот омерзительно-грязный пенал полутемной
– Что, хреновато? – раздался над ухом «участливый» хрип Палача, более похожий на клекот старого, простуженного ворона. – Так это, козел, пока что только разминка. А вот по-настоящему хреново… думаю, ты еще даже не догадываешься…
И заржал радостно, будто кайф словил необыкновенный. Радостно загоготали и три подельника по пыточному делу, которые до этого лениво перебрасывались в картишки за колченогим столом. А кто-то из них прокаркал:
– Ты того… спроси у этого петуха, может, целяк еще? Ежели целяк, то я первым буду.
Онемевший от страха Калистрат с ужасом слушал, что ждет его ночью, а за столом уже давились от радостного гогота.
– Спроси-спроси! Я страсть как люблю таких!
Дальнейшего Калистрат не слышал. Его мозг сковал животный ужас, и он уже не понимал, о чем говорят его мучители. Он был наслышан про пресс-хаты и камерные разборки, проводимые в назидание крысятникам и провинившимся, однако здесь творилось нечто совершенно иное, страшное и беспощадное. И его теперь мучил один-единственный вопрос: почему?.. Почему именно его, Калистрата?.. И в чем же он настолько провинился, что его бросили на растерзание этим волкам?
Он пытался доискаться до ответа, но его мозг отказывался работать, закрывшись от боли и внешнего мира каким-то барьером, и Калистрат вдруг почувствовал, что его глаза слипаются и он засыпает помимо своей воли. Однако это не было сном и не было явью. Просто он увидел себя в той самой боровской «семерке» и будто бы наяву услышал голос Тенгиза:
«Откуда будешь, шкет?»
Он хотел было огрызнуться на «шкета», но вовремя сообразил, что перед ним стоит пахан «южан», о котором был наслышан еще на этапе, и довольно спокойно ответил:
«Хабаровский этап».
«Первоходок?»
Калистрат на это только вздохнул тяжко.
Судя по всему, Тенгиз оценил этот его вздох по-своему и уже более доброжелательно спросил:
«И за что же тебя, голубя, на строгий режим?»
«Мокруха!»
«Даже так?!» – удивился Тенгиз, а его ближайшее окружение уважительно хмыкнуло. Мокруха – это уже серьезная заява на свое место в криминальном мире.
«И как же тебя звать-величать прикажешь?»
«Калистратом».
«Ну что же, погоняло достойное, его и носить будешь, – подытожил Тенгиз и кивнул черной как смоль головой на свободную панцирную койку: – Обживайся помалу и будь как дома».
Наслушавшийся в СИЗО о тех порядках и законах, которые господствовали на зонах, и уже готовившийся к самому худшему, Калистрат чуть не расплакался тогда от этих слов и уже загодя стал послушной и верной тенью Тенгиза. И продолжалось так до тех пор, пока зону не принял новый хозяин, полковник Чуянов, видимо, решивший обломать рога пахану, под которым
уже ходила большая половина колонии.В то утро, Калистрату оно запомнилось омерзительно дождливым и холодным, его поставили на подчистку промзоны, сунув в руки метлу, как вдруг его окликнули. Обернувшись на голос, он увидел незнакомого зэка, махавшего ему рукой от ворот столярного цеха.
Положив метлу, он подошел к воротам столярки и негромко, с достоинством произнес:
«И чего скажешь?»
Однако блондин даже не обратил внимания на его вопрос и только усмехнулся нехорошо. Правда, эту его усмешку он вспомнил чуть позже.
«Калистратом, значит, будешь?»
«Ну!»
«Привет тебе от Сизого».
В ту минуту он даже сообразить не успел, что к чему, а его уже заволокли в столярку, и он только там понял, что вместе с этим «приветом» надвигается нечто страшное. Рванулся было к двери, но кто-то подставил ему подножку, и уже когда он падал, его догнал хлесткий удар кулаком в ухо.
Потом еще удар, еще… Кто-то ткнул его мыском сапога сначала по ребрам, потом по печени, он сжался было, прикрываясь от сыпавшихся на него ударов, но в этот момент чей-то литой кулак опустился ему на затылок, и он словно завис в болезненно-кровавом пространстве.
Очнулся от запаха дурманно пахнувшей стружки, и единственное, что раскаленной болью пронзило его сознание, это то, что ему не просто «передали привет» от Сизого, который также топтал зону в малолетке, но сейчас его еще и опустят, приложившись к его оголенной заднице поочередно.
И тут его вырвало.
Вырвало страшно, выкручивая кишки наизнанку, будто все внутренности воспротивились тому страшному, унизительному и паскудному, что ждало его впереди. Ему мстили страшной местью, видимо, выполняя заказ Сизого.
Он шевельнулся на куче, придерживая рукой спущенные штаны, и в этот момент его пробил не менее страшный понос…
«Вот же падла! – выругался кто-то. – Не мог, козел, не обделаться».
В этот момент дернулась входная дверь, предупредительно закрытая на щеколду, и в нее требовательно забарабанили кулаком. Это было спасением.
Барахтаясь в собственной блевотине, он стал натягивать штаны, а ему в уши уже вкладывали слова:
«Запомни! В должниках ты у Сизого ходишь. За то, что подставил его и он из-за тебя теперь, сучара поганая, зону топчет. Так что, все еще впереди».
Уже за дверями столярки его вырвало снова, и он, словно пьяный, побрел на подкашивающихся ногах к огромной луже, чтобы замыть свой позор.
Когда рассказал об этом Тенгизу, тот только скрипнул зубами и пробормотал негромко:
«С нового этапа беспредельщики. И уже кто-то проплатил за твою задницу. Судя по всему, все тот же Сизый».
«Как… проплатил?»
Калистрат хорошо помнил, как на него, как на недоразвитого, удивленно покосился Тенгиз.
«Да очень просто. Заказали, выходит, твою задницу. Чтобы с позором великим по зонам шел».
«И что же мне теперь делать?» – голосом, осевшим от страха, спросил он.
«Меня держаться, – посоветовал Тенгиз. – Попробую разобраться, но не сразу, конечно. И еще совет: не вздумай об этом языком своим трепать, тебе же хуже будет».
Однако он страшился не только позора. Боялся он и того, чтобы лишний раз не остаться одному в каком-нибудь укромном месте. Что ж касается столярки, то обходил ее за три версты. И когда бугор приказывал вывезти оттуда стружку с опилками, находил сотни причин, чтобы только не заходить в нее.