Дело Корнилова
Шрифт:
Если к этому же вспомнить, что тогда «все и вся» обращались к Временному Правительству только с «требованиями», что это была единственная принятая форма общения с властью, форма вполне понятная после долгого рабства у людей, опьяненных свободой, форма, которой пользовались и уличный митинг, и Совещание членов Государственной Думы, органы «революционной демократии» и главный Комитет Союза Офицеров, – если все это вспомнить, то будет понятно, почему к условиям Корнилова я отнесся только, как к словесности. А если еще учесть то, исключительно трудное положение на фронте, которое требовало к себе чрезвычайно бережного отношения, требовало не «политики», а военного искусства, то, я думаю, всякий беспристрастный человек поймет, что ничего другого я и не мог сделать с этой телеграммой Корнилова, как только оставить ее у себя на столе!
Совсем другого рода было уже дело о генерале Черемисове. На этот раз передо мной была уже не словесность, а совершенно определенное действие, на которое, по моему мнению, должна была последовать немедленная реакция со стороны верховной власти.
Сам ген. Корнилов так излагает в своих показаниях следственной комиссии этот свой черемисовский «конфликт» с Врем. Правительством.
«19 июля постановлением Врем. Правительства я был назначен на пост Верховного Главнокомандующего. В ответной телеграмме я изложил те условия, при которых я считаю возможным принять этот пост. Вспомните уже как. Одним из них являлось полное невмешательство Врем. Правительства… и в назначение Высокого Командного Состава. В ответ на эту телеграмму
Во-первых, одновременное назначение генералов Корнилова и Черемисова последовало Указами Прав. Сенату от 18 июля, т. е. до посылки Корниловым своих условий, а следовательно, мой ответ на телеграмму ген. Корнилова от 19 июля к тому, что произошло 18 июля, отношения иметь не мог.
Во-вторых, в моей ответной телеграмме никакого согласия на «полное невмешательство» не было, а только говорилось о том, что ген. Корнилов, как Верх. Главнокомандующий имеет право делать назначения, этой должности присвоенные, и никто этого права не оспаривает. Дело в том, что по положению о Верховном Главнокомандующем, выработанном еще в расчете на Вел. Кн. Николая Николаевича, ему, Главковерху, было предоставлено право допускать к исполнению той или другой должности с представлением post factum этих лиц на утверждение Верховной власти. Положение это сохранилось и после революции с тем, что права Верховной власти перешли к Врем. Правительству. На практике, как до, так и после революции, взаимоотношение Верховной власти и Ставки в вопросе назначения высшего командного состава сводилось к предварительному соглашению. Я не помню случая, чтобы Врем. Правительство назначило кого-либо в армию помимо Ставки или не утвердило бы в должности лицо, уже фактически ею назначенное. Но, с другой стороны, должен засвидетельствовать, что и ген. Алексеев и ген. Брусилов никогда не пользовались в серьезных случаях своим правом допущения, не запросив сначала в частном порядке мнение министров – Председателя и Военного. Конечно, попытка ген. Корнилова толковать расширительно права Верховного Главнокомандующего до полной независимости его от Правительства – не удалась. И при Корнилове Врем. Правительство в полной мере пользовалось своим правом контроля и окончательного утверждения высшего командного состава, совершенно решительно вмешиваясь в действия Ставки, когда находило это нужным. В-третьих, и это самое главное, несмотря на мою ответную телеграмму, ген. Корнилов не только продолжал требовать смещения ген. Черемисова под угрозой оставления своей должности во время военных действий, во время наступления врага. Приняв должность Верховного Главнокомандующего 19 июля, Корнилов до 24 июля, т. е. в течение пяти дней, не приступал самовольно к исполнению своих служебных обязанностей. Это было уже далеко не словесность, а весьма серьезное нарушение воинского долга, грозившее тяжелыми для страны последствиями.
Я признаю себя виновным в том, что не настоял до конца на немедленном тогда же смещении Корнилова, но… но тогда было такое страшное время, на фронте так настоятельна была потребность в волевой личности. Да к тому же при создавшемся положении сохранение ген. Черемисова на посту Главкоюза могло бы принести только вред. При оценке этого «конфликта» нужно помнить, что ген. Черемисов, в должности Командира одного из Корпусов 8-й армии, наносил удар под Галичем и много содействовал новым лаврам ген. Корнилова. При посещении моем 8-й армии, накануне начала Галичской операции, я ничего, кроме хорошего, от ген. Корнилова о Черемисове не слыхал, а на меня лично ген. Черемисов произвел впечатление человека, умевшего командовать войсками в новых пореволюционных условиях. В глазах всякого незаинтересованного человека ген. Черемисов казался естественным заместителем ген. Корнилова. И спешно назначая обоих 18 июля, я и не думал, что создаю «конфликт».
С тех пор еженедельно я получал от ген. Корнилова какой-нибудь ультиматум. Повторяю, с этими ультиматумами, с этой манерой обращаться с Верховной Властью я борьбу вел самую решительную, боролся с первого дня до последнего.
Борьба эта тем более была трудна, что я не мог и не хотел прибегать к тому излюбленному тогда и справа и слева средству, которое называется демагогией. Стоит перечитать некоторые газеты того времени, чтобы увидеть, как планомерно через специальных корреспондентов, интервью, декларативные телеграммы (появлявшиеся в газетах раньше, чем на столе Министра Председателя) вела Ставка демагогическую кампанию и какой все это находило отзвук у демагогов слева. Наблюдая эти разыгравшиеся страсти, Правительство всячески старалось смягчить общественную атмосферу, поддержать в демократии авторитет Ставки, как высшего военного центра, ввести в рамки ген. Корнилова, чтобы не усилить рознь в армии. За все эти долгие напряженные недели борьбы нельзя найти ни одного случая выступления кого-либо из Правительства против Ставки. Напротив, воспользовавшись приездом 3 августа ген. Корнилова в Петербург, я в заседании Временного Правительства нарочно устроил маленькое чествование генерала, опубликованное затем во всех газетах. На Московском Совещании и перед ним Правительство принимало, как это будет видно из дальнейшего, все меры, чтобы не дать Корнилову «сорвать» самого себя… Борьба Правительства с Корниловым выразилась, так сказать, в пассивной обороне и выражалась в том, что ему и его сторонникам не удавалось сделать ни шагу дальше тех пределов, которые ставились Временным Правительством. И все попытки провести в жизнь свои требования, пользуясь Врем. Правительством, как средством, кончились полной неудачей. Врем. Правительство исполняло волю всего народа, как она выражалась в соглашении тех политических организаций, которые посылали своих представителей в состав Врем. Правительства, и заставить его уклониться от этой общенародной программы и действовать в интересах только части народа можно было, только сбросив его, что не удалось 27 августа и случилось 25 октября.
Председатель. Всегда Корнилов направлял требования о реформе в армии и в тылу Вам или они шли через Савинкова и всегда ли Вы были ознакомлены с ними?
Керенский. Нет, и я должен сказать, что самым критическим в этом отношении временем был момент возможного срыва Московского Совещания накануне его открытия (10–11 августа), когда без моего ведома был вызван Корнилов в Петербург, хотя Корнилов отказался (ввиду тяжелого положения у Риги) ехать сюда. Военное Министерство настаивало, т. е. настаивали Савинков и Филоненко, на его приезде. Когда (около 12 часов ночи в канун приезда Главковерха в Петербург) я узнал об их настаиваниях, я послал Корнилову в путь телеграмму приблизительно такую: Врем. Правительство Вас не вызывало, не настаивало на Вашем приезде и не берет за него никакой на себя ответственности, ввиду стратегической обстановки. Корнилов все-таки приехал, и мне была им предложена [для внесения в тот же день в вечернем заседании Врем. Правительства] записка, якобы выработанная по соглашению между Военным Министром и Главковерхом. Но я ее не видел до того момента, как она была мне показана Верховным Главнокомандующим. Корнилов ее тоже не видел до приезда в Петербург, но думал, что я ее знаю. Вот он сидел на этом маленьком стуле, а я на том кресле и мне как будто удалось доказать ему, что как бы ни относиться к содержанию данной записки, по самой форме невозможно, чтобы от имени Военного Министра
исходил документ, содержание коего мне, Военному Министру, неизвестно, и что поэтому до моего подробного ознакомления с ней она не может обсуждаться во Врем. Правительстве.Корнилов с этим согласился и взял эту записку и уехал. Однако вечером вернулся с совершенно изменившимся настроением и заявил, что вполне присоединяется к Савинкову с Филоненко и доклад уже подписал.
Председатель. Так что, эта записка не от него исходила, а, вероятно, писал ее Савинков?
Керенский. Составлена она, кажется, Филоненко.
[Как видно будет из дальнейшего, в этом месте моего показания речь идет о так называемой 2-й записке ген. Корнилова. Эта записка должна была быть внесена во Врем. Пр-во вместо первой записки Главковерха, которую он предполагал докладывать Правительству 3 августа, но доклад которой был отложен впредь до согласования ее содержания с мнением Военного Министра. Таким образом, само происхождение этой второй записки указывает, что предварительное мое если не полное согласие с ней по существу, то во всяком случае мое знание ее содержания было непременным предварительным условием внесения ее на обсуждение Врем. Правительства. Да и из показания ген. Корнилова видно, что его решение в 8 часов вечера 10 августа подписать записку Савинкова и Филоненко было вызвано тем, что Савинков, заявляя, «что доклад действительно не был представлен А. Фед. Керенскому в законченном виде, сказал, однако, что он докладывался ему (Керенскому) по частям, по мере подготовления, и во всяком случае содержание доклада Министру-Председателю известно». В действительности мне был известен только первый пункт «О введении военно-революционных судов в тылу». Однако, сам Савинков в своем показании заменяет точное слово – «содержание» неопределенным термином – «сущность». «Эта докладная записка, – говорит Савинков, помимо законопроектов о комитетах и Комиссарах, содержала в себе еще и законопроекты: 1) о введении военно-революционных судов в тылу, 2) о возвращении дисциплинарной власти начальникам, 3) о милитаризации жел. – дор. и 4) о милитаризации предприятий, работающих на оборону. О том, что такая докладная записка изготовляется Военным ведомством, А.Ф. Керенский несколько раз поставлен был мною в известность, причем я несколько раз излагал ему сущность ее, подчеркивая особенно законопроект о военно-революционных судах, которому придавал решающее значение. А.Ф. Керенский не высказывал своего отношения к предлагаемым мною мерам до 8-го августа, когда в доме Военного Министерства он мне категорически заявил, что он ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах такой докладной записки не подпишет. После этого его заявления я сказал, что в таком случае докладную записку во Врем. Правительство представит ген. Корнилов, и я подал в отставку».
Уже это показание довольно красочно рисует отношение Управляющего Военным Министерством к Военному Министру, но незаменимым комментарием к осторожным словам Савинкова является телеграфная беседа Филоненко с Комиссаром Юго-Западного фронта Гобечиа от 27 августа. «Вы знаете наше правило, – говорил Филоненко, – всегда действовать с ведома не только наших союзников, но и наших действительных или предполагаемых противников. Поэтому мы заранее поставили в известность Председателя Совета Министров о том, что я пишу доклад, что В.В. находится со мной в постоянном контакте, и что ген. Корнилов вполне разделяет наш взгляд на положение вещей… Министр Председатель не нашел возможным доклад поставить на обсуждение Врем. Правительства. Тогда мы предупредили его, что во Врем. Правительстве доклад все-таки будет внесен тем лицом, которое на это имеет право, т. е. Главковерхом. К сожалению, Министр-Председатель не оценил того искреннего и открытого образа действий, который мы приняли… Я, прощаясь (Филоненко вечером 10 августа уезжал в Ставку), заверил Б. В., что в этой исключительном политической борьбе он, конечно, имеет право быть поддержан своими единомышленниками».
Итак, политическая борьба, ради которой считалось возможным вытребовать ген. Корнилова, несмотря на то, что «изменившаяся стратегическая обстановка требовала его присутствия в Ставке», как, по словам Савинкова, заявил ему сам Корнилов 9 августа по юзу (это были критические дни Риги). Савинков, понимая всю серьезность этого своего поступка, уверил ген. Корнилова, по словам последнего, что «приглашение в Петербург сделано с ведома Временного Правительства». В своем же собственном показании Савинков говорит следующее: «Я вызвал ген. Корнилова в Петроград в полном убеждении, что действую в полном согласии с А.Ф. Керенским, ибо: 1) 3-го августа ген. Корнилов предупредил, что приедет в Петроград для обсуждения докладной записки, и заявление его не встретило возражений со стороны А.Ф. Керенского, 2) 7-го августа ген. Корнилов телеграфировал о том же А.Ф. Керенскому и возражение не встретил и 3) я доложил 8-го августа А.Ф. Керенскому и возражений не встретил. То обстоятельство, что А.Ф. Керенский послал ген. Корнилову телеграмму, не заставшую уже ген. Корнилова в Ставке, с указанием, что приезд его в Петроград не необходим, мне известно не было». Столь точно доказав обоснованность 3-го – 7–8 августа – своего «убеждения» в том, что действует в полном согласии со мной, Савинков забыл, что сам-то он только 9 августа узнал об отказе ген. Корнилова приехать в Петербург. А то, что Савинкову не была известна моя телеграмма вдогонку за Корниловым, объясняется очень просто; она была послана поздно вечером после того, когда я случайно узнал о самовольном повторном вызове Корнилова и, к сожалению, узнал не от самого Савинкова лично.
Раупах. Это 10-го было?
Керенский. Все это было 10-го, а 11 августа утром ко мне явился Кокошкин с заявлением о том, что сейчас же выйдет в отставку, если не будет сегодня же принята программа ген. Корнилова. С большим напряжением, но мне удалось эту историю потушить.
[Надо только вспомнить то исключительное напряжение политических страстей, под давлением которых собиралось и открывалось Московское Совещание, чтобы понять, какое ошеломляющее впечатление утреннее появление Кокошкина с отставкой произвело на меня, бывшего в самом центре этого давления. Утреннее свидание с Ф.Ф. Кокошкиным 11 августа было одним из самых бурных моих политических столкновений, но сейчас мне радостно вспомнить то страстное горение глубокой любви к родине, которое чувствовалось в тайниках души моего противника, любовь, которая так скоро сожгла Ф.Ф. на мученическом костре; любовь, которая тогда дала нам возможность в конце концов заговорить внепартийно и надпартийно братским языком сыновей одной матери – России»…
Выход группы министров из Врем. Правительства (т. к. за Кокошкиным, вероятно, последовали бы остальные министры: к.-д.) накануне открытия Всероссийского Совещания по основаниям, которые были у Кокошкина, т. е. из-за Корниловских «требований», сделало бы дальнейшее сохранение национального равновесия невозможным. Правительство, однако, слишком хорошо знало о положении страны, чтобы рисковать гибельным опытом «однородной власти», и должно было устранить всякий повод, которым большевики справа могли бы воспользоваться для подготовлявшейся попытки на Московском Совещании создать так называемую сильную власть и во всяком случае отклонить Правительственный курс направо. Конечно, такая попытка сама по себе только жестоко оконфузила бы своих участников. Опасность ее могла быть только в том, что она отбросила бы руководящие демократические круги, в это время честно и искренно шедшие в ногу с Правительством влево. Ведь, я думаю, Московское Совещание доказало, что мечта о том, что народные массы в то время могли бы быть отброшены от Временного Правительства вправо, была вреднейшей утопией, т. к. подобные мечтатели, бессильные что-либо сделать, только раздражали и усиливали недоверие к верхам низов. Тогда, на Московском Совещании, правые утописты были благополучно поставлены на свое место, но никакая действительность не могла их отрезвить, и они продолжали шуметь настолько, чтобы быть в руках левых демагогов удобным орудием для раздражения зверя в массах, который и вырвался, наконец, на свободу!..