Дело Корнилова

[Я хорошо помню, как Некрасов и Терещенко осторожно, чтобы не обидеть как-нибудь генерала, всячески старались объяснить ему, ссылаясь на свой опыт в Государственной Думе, Военно-Промышленном Комитете и других общественных организациях, что все его мероприятия по оздоровлению тыла (милитаризация железных дорог и заводов) уже выдвигались в свое время Министрами старого режима и тогда же были забракованы не только общественным мнением, но и знающими бюрократами и специалистами, что нельзя, например, за технические погрешности машиниста карать смертной казнью или прикреплять рабочих к заводу угрозой репрессий и т. д., что выступление ген. Корнилова с таким взятым из бюрократического архива проектом едва ли усилит его авторитет и т. д. Все было напрасно. Слишком в вопросах государственных и экономических наивный генерал, с плеча подмахнувший эту стилизованную под Угрюм-Бурчеева ученическую письменную работу, не верил ни одному слову обоих министров и был убежден, что Врем. Правительство под тем или другим предлогом не хочет, чтобы вся Россия узнала о новой программе спасения страны. Между прочим, ген. Корнилов так был уверен в исключительной значительности содержания этой записки, что в речи на Московском Совещании даже авторство ее приписал себе. «Мой доклад представлен (Врем. Прав.) и на этом докладе без всяких оговорок подписались управляющий Военным Министерством Савинков и Комиссар при Верх. Главнокомандующем Филоненко (Возглас «браво».)].

А 3 августа все случилось так, как было решено. Ген. Корнилов сделал в заседании Врем. Правительства доклад стратегически, заявив, что о мероприятиях по оздоровлению армии он доложит в следующий приезд. Что же касается показания Корнилова в связи с запиской, полученной им в заседании 3 августа от Савинкова, то я не знаю, что Савинков писал ген. Корнилову. Я не хочу судить теперь, искренно или неискренно толкует Корнилов мои слова в связи с этой запиской, но разговор мы имели с ним совершенно иного содержания. Он очень долго докладывал. И по вопросу о предполагаемой тогда наступательной операции на Юго-Зап. фронте, и о целом ряде других мер он уже сказал, а затем начал говорить о разных технических подробностях, деталях. Тогда я наклонился к нему и сказал: «Генерал, здесь эти подробности совершенно не нужны». Вот и все.

Шабловский. Так общая часть военно-стратегического положения была обрисована?

Керенский. Больше того – он даже сказал, повторяю я, о готовящемся на Юго-Западном фронте наступлении. Только когда я увидел, что все существенное изложено, я сказал: «Генерал, здесь эти подробности не нужны». Больше ничего. Нужно сказать, что я всегда (члены Врем. Пр-ства могут подтвердить) стремлюсь к возможной краткости заседаний Врем. Пр-ства и совершенно беспощадно режу и Министров, и не Министров, когда вижу, что суть дела уже изложена…

Крохмаль. Мысли о необходимости конспирации не было?

Керенский. У меня не было. Просто, если бы это был член Временного Правительства или человек мне близкий, я бы сказал: «Иван Иванович, довольно, это уже ясно». Я не хотел его… Крохмаль, обидеть…

Керенский. Поставить в неловкое положение и сказал: «Генерал, эти подробности здесь совершенно не нужны».

Шабловский. А записка Савинкова какого содержания?

Керенский. Этого я не знаю. Записка Корнилову?

Шабловский. Да. Корнилову пришла записка от Савинкова, и в своих показаниях теперь он подчеркиваете эту записку.

Керенский. Я думаю, не было ли этого потом, – и не записки, а разговора. Я сидел рядом с Корниловым и заметил бы, если бы ему была передана записка. Даже если бы это и было сделано за моей спиной, я бы заметил, как Корнилов протянул бы руку.

Шабловский. Этот эпизод не в Вашей памяти…

Керенский. Да, я не помню.

[Чтобы стало ясно, судьбу какой записки и почему так старательно выясняла Следственная Комиссия, привожу известные мне по этому поводу показания Корнилова и Савинкова. Говоря о заседании Временного Правительства 3 августа, ген. Корнилов добавляет: «Я считаю долгом отметить, что, когда я коснулся вопроса о том, на каком фронте можно было бы перейти при наличии некоторых условий в наступление, Министр-Председатель, сидевший со мной рядом, наклонившись ко мне, шепотом предупредил, что в этом вопросе нужно быть осторожным. Немного спустя мне была передана записка Савинкова с таким же предупреждением. Я был страшно поражен и возмущен тем, что в Совете Министров Российского Государства Верховный Главнокомандующий не может без опаски касаться таких вопросов, о которых он в интересах обороны страны считает необходимым поставить Правительство в известность. По окончании заседания из некоторых слов Савинкова мне стало ясно, что предупреждение имело в виду Министра». Об этом же эпизоде Савинков говорит так: «Во время заседания Врем. Правительства я послал А.Ф. Керенскому записку приблизительно следующего содержания: уверен ли Министр-Председатель, что сообщаемые ген. Корниловым государственные и союзные тайны не станут известны противнику в товарищеском порядке. Кроме того, по окончании заседания я сказал ген. Корнилову, что я, к сожалению, не уверен, что все сказанное во Врем. Правительстве останется тайной. Я, разумеется, не имел в виду обвинять кого-либо из Министров в сношениях с противником, но я знал, что некоторые члены Врем. Правительства находятся в постоянном и товарищеском общении с членами Ц.И.К.С.Р. и С. Д., среди коих, по сведениям контрразведки, имелись лица, заподозренные в сношениях с противником. Помимо этого, мне было известно, что на заседании Ц.И.К. С Р. и С.Д. был однажды приглашен офицер австрийской службы (Отто Бауер)». Из сопоставления этих двух показаний как будто выходит, что Корнилов от Савинкова записки не получал. Что я получил записку от Савинкова, которую тут же и изорвал, – это я помню.] Савинков был очень насторожен, как близко соприкасавшийся с контрразведкой, и учитывал все агентурные сведения. Так в другом месте своего показания он говорит: Господин Завойко подозревался в участии в заговоре и в то же время на него мною было обращено внимание (контрразведкой) в виду его добрых отношений с г. Кюрцем, высланными в г. Рыбинск по подозрению в германском шпионстве…»

Такова история с запиской на заседании 3 августа. А Следственная комиссия заинтересовалась этой историей, и я подробно ее излагал потому, что вся эта история послужила для ген. Корнилова достаточным основанием для гнусного заявления: «Врем. Правительство… действует в полном согласии с планами Германского Генерального Штаба» – заявления, помещенного в первом знаменитом манифесте Корнилова к «русским людям» (составленном, к слову сказать, приятелем Кюрца – Завойко).

Председатель. Не ездил ли 3–4 августа в Ставку генерал, полковник тогда, Барановский и чем была вызвана эта поездка? Мы имеем в виду выяснить, когда начинаются более определенные доклады относительно возможного заговора в Ставке.

Керенский. Это давнишняя история. Гораздо раньше поездки Барановского.

Шабловский. Раньше 3–4 августа?

Керенский. Вы знаете, что на Московском Совещании была попытка…

Шабловский. Это было уже позднее, а 3–4 августа…

Керенский. Почему ездил Барановский? Может быть, тогда шел вопрос о введении военного положения в связи с Ригой.

Крохмаль. Нет, Рига была взята после Московского Совещания.

Раупах. Барановский 23 августа ездил…

Керенский. Да, он тогда ездил, когда нужно было разрешить вопрос о разделении…

Либер. Это другая поездка, она известна о выделении территории Петроградской…

Шабловский. Это вместе с Савинковым они ездили 23–24 августа, а 3–4-го была поездка по поводу тогда уже создавшихся отношений Ставки к Врем. Правительству. Что, собственно, не возникало тогда вопроса о замене Верховного Главнокомандующего?

Крохмаль. Ведь 3 августа Корнилов был здесь. Чтобы напомнить, поездка Барановского была после этого….

Украинцев. Полковник Барановский должен был поехать в Киев к больной матери или отцу, а по дороге заехал в Ставку.

Керенский. Да, он ездил в Киев к больному отцу. Я хочу быть точным и боюсь сказать определенно – я ли просил его или он сам заехал в Ставку; допустим, что я просил его заехать. Вопрос мог идти тогда о позиции Союза офицеров. Нужно сказать, что давно (с 3–5 июля, вероятно, Вы это видели по документам), Союз офицеров занял довольно агрессивную позицию по отношению к Врем. Правительству и посылал телеграммы большевистского «справа» содержания: требуем того, требуем другого, протестуем и т. д. Когда я приезжал туда, то Новосильцев всегда довольно оппозиционно меня встречал. Ведь много бывает в отношениях, особенно в отношениях политических и общественных вещей, которых нечем документировать, но которые ощущаются. И напряженность атмосферы в Ставке, и, в частности, среди Главного Ком. Союза офицеров давно чувствовалась. А, вероятно, за месяц, если не больше, до всех этих событий, так в конце июля, я уже получил точные сведения об офицерском заговоре, который готовился и который имел опорные пункты в Петербурге и в Ставке.

Шабловский. В конце июля….

Керенский. Да, даже м. б. раньше, можно сверить с тем, когда был издан закон о праве внеслужебных арестов и высылки за границу.

Либер. Кажется, 9 июля.

Керенский. Нет, позже. Недели за две до издания этого закона я лично все думал, как организовать борьбу с заговорщиками. В конце концов законопроект, который еще в апреле месяце я, Министр Юстиции, вносил чисто теоретически, теперь понадобился практически. Конечно, я держал Врем. Правительство в курсе этого нового явления (волны заговоров). Тогда происходили аресты великих князей, но оказалось, мы сознательно были направлены на ложный путь. Барановский же заехал в Ставку для того, чтобы ориентироваться в настроениях и выяснить, в чем там, в Союзе офицеров, дело. Другой раз, когда он ездил вместе с Савинковым, то, вернувшись, он, между прочим, говорил: «Сейчас атмосфера в Ставке убийственная; Вас там совершенно не выносят».