Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

Нордманн: Как вел себя Кравченко в денежных расчетах?

Романов: Подробно не могу рассказать, но нечистоплотно.

Мэтр Изар: В 1942—43 гг. Кравченко состоял при совнаркоме. Известно ли это вам?

Романов: Такой нуль! Никогда он не был в совнаркоме! Я помню, он был не согласен с нашим вождем…

Мэтр Изар: Каким образом в апреле 1944 года, после того, как было дано знаменитое интервью, советское посольство четыре дня отвечало журналистам в Вашингтоне, что никакого Кравченко оно не знает?

Но Романов на это ничего ответить не может. По просьбе председателя, он рассказывает через

кого он узнал о процессе и от кого получил приглашение в нем участвовать: это был академик Трайнин. Судя по показаниям свидетеля, Трайнин был тем лицом, которому было поручено вербовать свидетелей в СССР для процесса Кравченко.

Суд отпускает свидетеля до среды, когда назначается очная ставка между ним и Пасечником, свидетелем со стороны Кравченко, знавшим Кравченко в Харьковском институте.

Драматический диалог

После перерыва, в накаленной атмосфере переполненного зала, в пять часов пополудни, появляется Зинаида Горлова.

Это — миловидная блондинка, 36 лет, обладательница, как выражались в старину, «роскошных форм», крепко затянутая в корсет. На ней черное платье. Лицо ее бледно и мрачно. Она рекомендует себя, как женщину-врача.

— Мне было 19 лет, когда я встретилась с Кравченко. Это была позорная страница моей жизни. В 1932 году мы поженились. Мои родители были против. Мой отец сказал про Кравченко, что это «безграмотный Дон-Жуан».

Далее идет мелодраматическая повесть о том, как сначала по желанию Кравченко, она сделала себе аборт, а затем родила ребенка, на которого он отказался давать «алименты».

— Он меня бил. Он бил посуду, — говорит Горлова монотонным голосом, как заученный урок, — он ревновал меня. Едва не убил…

Председатель: Он стрелял в вас?

Горлова: Нет, хотел стрелять.

Председатель: То-есть, целился из револьвера?

Горлова: Он грозил…

Когда Кравченко узнал, что она во второй раз беременна, он опять начал бить посуду, а потом заявил: теперь тебе время от меня уходить, а то ребенок испортит мне карьеру. «Тогда я ушла к родителям», — заканчивает свой рассказ свидетельница.

Председатель: Что же было потом?

Горлова: Кравченко не помогал мне. В 1935 году я вторично вышла замуж. Мой второй муж хотел усыновить ребенка от Кравченко, но этот последний долго не давал своего согласия на это.

Председатель: И никогда не давал денег на сына?

Горлова: Он сказал, что банкрот. Но теперь я свободна и молю Бога, чтобы сын не был похож на отца, а то я буду так же несчастна, как его мать. Кроме презрения и отвращения я к Кравченко ничего ни питаю.

Мэтр Нордманн начинает ставить свои вопросы: они сводятся к тому, чтобы доказать, что Кравченко лгал, когда писал свою книгу. Горлова говорит, что ни о коллективизации, ни об Орджоникидзе Кравченко никогда ей ничего не говорил.

Кравченко, бледный, взволнованный, с горящими глазами, встает со своего места. Он напоминает Горловой, что она с ним вместе была в колхозах, что ходила к Орджоникидзе.

Горлова: Это все сплошная ложь!

Мэтр Изар достает из портфеля документ, из которого явствует, что Горлова была в Кремле у Орджоникидзе и Кравченко прав. Бывшая жена Кравченко начинает медленно краснеть и просит стул, чтобы

сесть.

Кравченко: Не я лгу, а вы лжете! Вы скрыли от суда, что замужем не два, а три раза. (Впрочем, это не грех!) Ваш отец, Сергей Николаевич Горлов меня любил. О первой беременности вы признались мне через три дня после нашей свадьбы и сами захотели операцию, как этого хотела и ваша мать. В колхозах вы были со мной вместе, не выдержали этой жизни, но скрывали это, а то бы вас выгнали из Медицинского института, где вы учились. Затем вы поехали в Бердянск, отдохнуть от колхозных впечатлений. А по приезде из Бердянска мы, по обоюдному соглашению, разошлись. И я тогда не знал, что вы вторично беременны.

Горлова: Это все сплошная ложь!

Кравченко: Я прошу суд вызвать в среду моих свидетелей — которые знали Зинаиду Горлову, когда она была моей женой. Они подтвердят все, мною сказанное. (Горлова опускается на стул, голос ей изменяет). Вы помните Мишу Щербаня и Черникова?.. (Кравченко смотрит в глаза Горловой).

Председатель: Хочет ли он сказать, что предполагает, что сын — не от него?

Кравченко: Нет, я этого не говорю… Я платил за него в клинике. Его принимал проф. Шмундак…

Председатель сердится не на шутку

В эту минуту мэтр Нордманн, все время прерывавший Кравченко, возвышает голос. Он требует, чтобы ему дали возможность задавать свидетельнице вопросы. Это — суд, а не трибунал для речей Кравченко!

Председатель: Мэтр Нордманн, вы были храбрым офицером во время войны, но здесь я не допущу вашего авторитарного тона! Кравченко продолжает рассказывать дальше. Он иногда встречал Горлову на «проспекте», у него есть фотографии, где он снят с сыном…

Горлова: Это он гулял по проспектам, а не я!

Затем он говорит об ее отце. Он не умер, как утверждает свидетельница, а отбывает наказание в Сибири. Он — бывший офицер царской армии. А сама Горлова — жертва советской полицейской системы.

— Я требую, — говорит Кравченко, — чтобы она не выезжала до среды из Парижа, когда будет очная ставка ее с моими свидетелями. Я ей гарантирую жизнь до конца ее дней, если она хочет…

Мэтр Нордманн встает с места: Этот человек бросил жену с ребенком!

Председатель: О брошенном ребенке вы скажете в вашей защитительной речи!

Нордманн: Он предал женщину и свою родину!

Председатель (возвышая голос): Мэтр Нордманн, я прошу у вас слова!

Нордманн: Довольно мы слушали Кравченко!

Председатель: Мэтр Нордманн, я лишаю вас слова!

Нордманн: Я протестую!

В сильном шуме не слышно слов.

Горлова пытается «под занавес» сказать, что Кравченко «негодяй и подлец».

Кравченко кричит: «Опять грамофонная пластинка».

Мэтр Изар сияет, как и мэтр Гейцман: свидетели «Лэттр Франсэз» никого ни в чем не убедили: Нордманн и другие адвокаты противной стороны пытаются докричаться до председателя, который, рассерженный, встает и объявляет заседание закрытым.

Кравченко долгим взглядом смотрит на свою бывшую жену. Он взволнован и этого не скрывает, его волнение отчасти передалось в публику. Все встают со своих мест.

На часах — без четверти семь.

Восьмой день

Поделиться с друзьями: