Дело кролика

Дальнейший разговор обещал быть продуктивным.

— Тома, позови Лену к телефону!

— Она в магазине, ей к осени приодеться надо, — счастливо доложили из Москвы.

Тариэл Давидович яростно махал мне рукой, чтобы я бросала трубку. Я не удержалась от последнего вопроса:

— Вы что хоть отмечаете?

— День независимости России! — неожиданно трезво и деловито проговорила Томка.

— Уволю! — со сладострастием в голосе пообещал Геворкадзе. — Уволю их обеих к чертовой матери с их независимой Россией вместе! Юля, напомните мне, когда мы в Москву приедем.

А по лицу Платона Бежановича пронеслось озарение:

— Слушай, Тариэл, почему не кончить работу пораньше? Отметим наш национальный праздник!

Независимость родной страны оказалась поистине дорога моим шефьям. Изо всего объема гуляния мне вспоминались на трезвую голову какие-то разрозненные фрагменты — стол, заставленный блюдами впритык; тихо ужасающийся Карлос:

— Вы всегда так много заказываете?

Платон Бежанович (хитровато):

— Как мы заказываем? Мы молчим, а официант все носит и носит…

Еще фрагмент — Тариэл Давидович (проникновенно):

— Хоть мы и не купили в Барселоне ничего существенного, Карлос, обмоем хотя бы те маленькие подарки, которые мы с Платоном везем родным…

И последняя сцена — Платон Бежанович с уверенностью лунатика поднимается на ноги и шагает заказывать музыкантам песню. Я безнадежно иду за ним, понимая, что то, чего просит душа Каретели, в Испании не сыграют. Чего же просила его душа, остается неизвестным, так как по дороге нога Платона Бежановича заплетается за ножку стола и все это вместе дружно рушится на пол.

Тариэл Давидович причитает над телом друга, мы с Карлосом бежим вызывать «скорую», двое врачей никак не могут поднять носилки с наевшимся Каретели, и те доллары, что остались у Платона Бежановича от тридцати тысяч, потраченных на «маленькие подарки родным», он вкладывает в замечательную недвижимость — гипс.

— Посмотрите на эту химеру, Хулия! Да-да, на ту, что посредине карниза. Считается, что химерой должна быть страшная тварь, а эта — приглядитесь — похожа на щенка.

Округлое брюшко, растопыренные лапки, задорная мордочка… Сколько же лиц она успела перевидать, шесть веков с интересом таращась вниз! Сколько мод успело перед ней смениться, сколько успело разыграться колоритных уличных сцен… Но все то же вечное щенячье удивление в глазах у химеры на карнизе кафедрального собора.

Мы огибаем готического исполина, проходя под ажурным мостиком соединяющим стены двух домов, а оттуда мелодия флейты ведет к отрешенному уличному музыканту. Нежная утренняя теплота, лишенные туристов древние переулки и музыка, словно доносящаяся из тех времен, которые смутно помнят даже химеры…

Теперь и я чувствую себя на отдалении от настоящего, и в это безвременье меня провожает голос Карлоса:

— Когда-то все эти здания были дворцами — жилищем знатных вельмож. С виду этого не скажешь, но внутри там роскошные патио, и комнаты были набиты роскошью…

Еще немного прогулки — и я не смогу четко сознавать, с кем я разговариваю в наших прогулках по Барселоне: с Карлосом или с самим городом — так много из своего прошлого уже разделила со мной Барселона, а ее настоящее я уже без зазрения совести чувствую и своим.

А мы уже идем вдоль набережной. Море играет тысячами волн, и яхты в порту волнуются, но не смеют оторваться от привязи. Они сверкающе-белые, как брюшко взлетающей рядом чайки… Где-то в мыслях зарождается образ Платона Бежановича на белой больничной койке. Платон Бежанович кушает курочку; рядом навытяжку стоят врачи и сидит Тариэл Давидович, с азартом излагая наполеоновские планы грядущих покупок. Я вспоминаю: сегодня — последний день в Испании, завтра мы улетаем.

Карлос, должно быть, тоже помнит об этом.

— Я хочу напоследок показать вам наш зоопарк, Хулия. Там живет единственная в мире белая горилла-альбинос. Мы называем ее Copito de nieve — Снежинка.

Вокруг самозабвенно орали попугаи, нервно перестукивали копытами зебры, нагло дрыхли леопарды и снежные барсы. Жизнь кипела, но посетители, войдя в зоопарк, сразу с благоговением направлялись по указателю «Copito de nieve». К пресловутой обезьяне вела отдельная дорожка под стеклянной крышей в знак особого почета. На подходе к вольере стоял фанерный щит с фотографиями многочисленных потомков Снежинки, превосходящих один другого выражением тупости и, одновременно, какой-то странной одержимости на морде. Чуть поодаль за плотно сдвинутыми туристическими спинами виднелся и сам прародитель.

Коренастый грязно-желтый самец гориллы развалился во всю ширь своего деревянного помоста. На морде его господствовало всепоглощающее безразличие. Уж не знаю, какие страсти обуревали эту тушу в ее лучшие годы, случалось ли Снежинке в поте лица гоняться за самками и бананами, сейчас он был настоящей аллегорией пресыщенности и не удосуживался даже лапу протянуть за той кормежкой, которую навязчиво предлагали собравшиеся вокруг клетки. Время от времени вялая обезьянья конечность тянулась почесать волосатый обезьяний живот, и тут же в панике, боясь упустить исторический момент, начинали щелкать и жужжать фотоаппараты.

Вдруг под влиянием неизвестного позыва Снежинка медленно сполз со своего пьедестала и, загребая пыль передними лапами, потащился вдоль сетки вольеры. Фотоаппараты свиристели, как целый лес тропических птиц.

Толпа была бездыханна от восторга. Снежинка приостановился и уперся куда-то взглядом. Нечто в мире людей его, несомненно, привлекало.

Все скопище поклонников гориллы выворачивало головы, чтобы увидеть объект обезьяньего интереса. А сам избранник Снежинки — Тариэл Давидович Геворкадзе (зашедший посмотреть главную достопримечательность Барселоны) лишь снисходительно улыбнулся всеобщему ажиотажу и небрежно швырнул горилле стручок арахиса.

Московский офис был верен себе.

— Ю-улька! — сквозь непрожеванный кусок во рту обрадовалась Томка Тарасова. — Что-то вы припозднились — мы вас еще три дня назад ждали. Садись, покушай скорее!

— Колготки испанские, да? — жадно спросила Лена. — Много ты пар взяла? А то я бы у тебя прикупила… Только без накрутки!

Томка с предвкушением во взоре заносила вилку над лопающейся от сока вареной сарделькой.

— Ты уж поела там небось на халяву, а, Юлька? — предположила она завистливо, но незлобиво.