Дело Николя Ле Флока

— Господин комиссар, — произнес Бурдо, — я нашел вам пристанище на ночь. Наш друг согласился приютить вас у себя в доме. Там вас никто не станет искать.

Он смущенно закашлялся, понимая, что слова его могли показаться палачу оскорбительными.

— Давайте встретимся с вами завтра утром возле дворца Меню Плезир [12] , ближе к полудню. Мы продолжим расследование, которое, как мне кажется, пока недалеко продвинулось. Разумеется, из вскрытия следует, что жертва была отравлена, однако причины и обстоятельства отравления по-прежнему неизвестны.

12

Во дворце под названием Меню Плезир хранился реквизит для придворных празднеств.

Николя снял очки.

— Совесть не позволяет мне подвергать риску нашего друга: ведь я могу скомпрометировать его.

— Сударь, — произнес Сансон, — для меня ваш визит — большая честь. Не тревожьтесь, я ничем не рискую. Нельзя потерять должность, которой у тебя нет. А когда настанет день официального вступления, подозреваю, что конкурентов у меня не будет!

— Как! — воскликнул Николя. — Вас еще не ввели в должность? Однако все давно уже величают вас Парижским господином.

Палач печально улыбнулся.

— Мой отец жив, а назначить нового палача, если прежний еще жив, может только Его Величество. Когда настанет урочный день, король специальным письмом подтвердит мои полномочия и окончательно утвердит меня в должности.

— Но кто же ваш отец, и где он теперь? — удивленно спросил Бурдо.

— Мой отец, Шарль Жан Батист Сансон, удалился в деревню, после того как в 1754 году у него парализовало руку. Поэтому, как я уже вам рассказывал, во время казни цареубийцы Дамьена в 1757 году обязанность палача исполнял мой дядя Габриэль, а я был у него подручным. Дядя до сих пор не может без ужаса вспоминать тот день, настолько кровавой оказалась та казнь.

— Если я не ошибаюсь, когда казнили Лалли, барона де Толлендаля, ваш отец еще исполнял свои обязанности.

— Совершенно верно. Отец знал барона. Однажды, когда барон еще был молодым офицером Ирландского королевского полка, он попал под проливной дождь, и мы пригласили его к себе переждать непогоду. Тогда ему пришла в голову странная идея: он захотел посмотреть на орудия ремесла моего отца. Проведя пальцем по отточенному лезвию тяжелого обоюдоострого меча, он заметил, что таким мечом можно отсечь голову с одного удара. А затем он сказал поразительную фразу: «Если когда-либо случаю будет угодно отдать меня в ваши руки, обещайте сделать свое дело с одного удара».

— И что потом? — спросил Николя.

— После того как барону пришлось сдать крепость Пондишери, его обвинили в измене и заявили, что он продался англичанам. Тогда отец вспомнил обещание, данное молодому офицеру, и приехал из деревни в Париж. Но когда пришло время исполнить приговор, отец с отчаянием убедился, что у него уже нет былой силы: меч стал для него слишком тяжел. И тогда он передал свою страшную и… почетную обязанность мне. Но…

Опустив голову, Сансон глубоко задышал.

— …приговоренному было семьдесят четыре года, его длинные седые волосы, собранные в хвост, развязались и упали на плечи. Поэтому, когда я опустил меч, острие соскользнуло и лишь раздробило барону челюсть. Толпа на Гревской площади угрожающе заворчала. Господин де Лалли корчился от боли, а я не знал, что делать. Тогда отец, со скоростью и проворством, которых в его возрасте от него никто не ожидал, вырвал у меня из рук орудие казни и одним ударом отсек приговоренному голову; не выдержав нахлынувших на него чувств, он без сил упал на помост рядом с казненным.

— И я полагаю, с тех пор вам не доводилось брать в руки меч?

— Увы! Еще как доводилось. Шевалье де Ла Барр, обвиненный в богохульстве за то, что он якобы не снял шляпу при виде проходящей мимо процессии со святыми дарами и, по слухам, изрезал деревянную статую Христа на мосту в Абвиле, имел несчастье попасть в мои руки. Несмотря на зыбкие доказательства, его присудили к отсечению кисти, вырыванию языка и сожжению на костре. Он направил апелляцию в Парижский парламент, и тот даровал ему милость, решив, что ему сначала отсекут голову, а затем уж сожгут. Бедному молодому человеку было всего девятнадцать лет…

— Не тот ли это юноша, — спросил Бурдо, — чьей реабилитации во всеуслышание требует Вольтер?

— Именно тот. Хотя до сих пор голос Вольтера никто не услышал.

— Но разве Абвиль находится в вашей юрисдикции? — поинтересовался Бурдо,

— Конечно, нет, но тамошний палач заболел, и хотя его собратья по ремеслу есть и в Амьене, и в Руане, канцлер Мопу приказал привести приговор в исполнение мне. Полагаю, следуя пожеланиям церкви, он решил устроить показательную казнь. Я с первого раза исполнил свою обязанность, и с тех пор неустанно молю небо о спасении души сей несчастной жертвы. Издавна считают, что мы занимаемся нашим ремеслом из желания уничтожать жизни… Никогда не верьте этим глупым сказкам.

— Мы это хорошо знаем, — ответил Бурдо. — Думаю, нам пора расставаться: уже поздно. Как вы сюда добирались?

— Меня ждет кабриолет, — ответил палач, — на месте кучера сидит один из моих помощников.

— А ему можно доверять?

— Как мне самому.

Когда Бурдо и Сансон, повернувшись к нему спиной, направились к двери, Николя подошел к столу и, прикоснувшись двумя пальцами к губам, приложил пальцы к тому месту, где под тканью мешка скрывалась голова. Понурившись, он постоял немного, потом встрепенулся и быстро догнал своих товарищей, медленно поднимавшихся по лестнице. Когда они проходили мимо папаши Мари, привратник с любопытством взглянул на переодетого Николя.

— Дорогой Сансон, — поспешно произнес Бурдо, — сделайте одолжение, подвезите нашего секретаря, господина Дезале, на улицу Сен-Дени; вам, это, кажется, по дороге.

— С удовольствием, — ответил Сансон, увлекая Николя к своему экипажу.

Дорогой комиссар не сумел найти подходящих слов для поддержания незамысловатой беседы. Сансон же, со своей стороны, уважая его молчание, прикрыл глаза и сделал вид, что дремлет. Напротив съезда с моста Менял кабриолет свернул на улицу Тровакидюр, по улице Сонри обогнул Шатле и поехал по улице Сен-Дени. Этим зимним вечером Париж словно вымер. Даже рынок и кладбище Невинных, эти наиболее оживленные уголки столицы, можно было распознать только по смрадному зловонию, исходившему оттуда, несмотря на холодную погоду. Постепенно стекла кареты запотели от дыхания. Последовав примеру Сансона, Николя закрыл глаза, и тотчас перед ним замелькали жуткие картины вскрытого тела вперемежку с образом его любовницы во всем блеске ее красоты. Внезапно он вспомнил одну деталь, подмеченную им еще при вскрытии. В тот вечер Жюли принимала у себя мужчину… И, если верить анатомам, не только принимала, но и была с ним близка. Она обманывала его. Задним числом он ощутил боль, хотя надеялся, что горечь от этого открытия рассеет печаль утраты. Напрасно: два чувства — горькая печаль и яростный гнев, коего заслуживало предательство, соединились, но не объединились. В голове крутился бесполезный вопрос: что бы он сделал, если бы застал Жюли в объятиях соперника? Честно говоря, ответа на него он не знал, и эта неуверенность терзала его, угрожая довести до безумия. Он глубоко задышал, пытаясь обрести спокойствие и безмятежность духа, необходимые полицейскому комиссару, ведущему расследование.

Из-за своего маскарада Николя не мог внести лепту в обсуждение результатов вскрытия. Однако у него в голове выстроилась достаточно четкая гипотеза. Пустой желудок госпожи Ластерье имел свое объяснение. Чтобы не подогревать свой бурный темперамент, Жюли никогда не ела мяса и ненавидела курицу, особенно курицу по-антильски, с острым соусом. Яйца и молочные продукты, фрукты, овощи и сезонные салаты составляли основную ее пищу. Поэтому тарелка, оставленная у изголовья кровати, никак не могла предназначаться ей. Следовательно, она была не одна, и кусочек курицы принесли для утоления голода временного любовника. Николя знал, что курицу по-антильски обычно готовили к его приходу, и, возможно, кто-то таким образом хотел сказать, что комиссар провел часть ночи со своей любовницей. Такой ход предполагал доскональное знание обычаев дома, а целью, совершенно очевидно, являлось выставить его в качестве главного подозреваемого — на тот случай, если будет доказано отравление. Нет, в несчастный случай он не верил. Слишком много ниточек, соединяясь одна с другой, постепенно сплетались в большую паутину, где суждено запутаться бессильной жертве невидимого и таинственного хищника.