Дело о карикатурах на пророка Мухаммеда

Несмотря на усилившуюся идеологическую и политическую конфронтацию в Европе, нетерпимость не получила права избегать критики. Казнь Мигеля Сервета вызвала первую крупную дискуссию в Европе о религиозной терпимости. Раскол среди христиан приобрел настолько разрушительный характер, что теологи, философы и другие мыслящие люди спрашивали себя, возможна ли альтернатива требованию религиозного единообразия при совместном проживании людей разных вероисповеданий, без попыток большинства изгнать или уничтожить тех, кто придерживается другой веры. И как в таком случае обустраивать общество? Возникшие в результате религиозных войн и принятия многообразия как данности, оба этих вопроса обсуждались все шире, и почти двести лет спустя появились Декларация независимости США (1776) и французская Декларация прав человека и гражданина (1789), закрепившие принцип свободы слова и вероисповедания.

Спустя два месяца после сожжения Сервета началась дискуссия между двумя самыми выдающимися писателями французской Реформации — Жаном Кальвином и Себастьяном Кастеллио, и в течение следующих пяти лет то утихала, то разгоралась с новой силой. В декабре 1553 года в протестантском городе Базеле, где селились многие беженцы от инквизиции, внезапно появился анонимный комментарий под заголовком “Рассказ о смерти Сервета”. Автор так и остался неизвестным, но предполагалось, что им был уроженец Франции Кастеллио. Во всяком случае, так считал сам Кальвин.

Кастеллио, теолог, владевший шестью языками: французским, итальянским, немецким, латынью, греческим и ивритом, лично знал Кальвина и останавливался у него в Страсбурге в 1540–1541 годах, после того как в Лионе ему довелось присутствовать при сожжении инквизицией одного из первых протестантских еретиков. Пережитое глубоко потрясло Кастеллио, который до конца жизни отстаивал гуманизм, составляющий, по его мнению, основу протестантизма. Впоследствии из-за Кальвина Кастеллио переехал в Женеву, где работал школьным учителем, а затем директором. Однако из-за ссоры с Кальвином, священников которого он обвинил в трусости, поскольку они отказывались проводить службы для больных в разгар эпидемии чумы и провожать их на тот свет, ему пришлось отправиться в Базель, где Кастеллио получил звание профессора. Там же он и умер в 1563 году.

В своем комментарии Кастеллио обличал то, что считал лицемерием со стороны Кальвина. По его словам, если Кальвин действительно верил в учение о предопределенности человеческой судьбы, если Господь действительно заранее решил, кто будет спасен, а кто проклят, то у верующих не было никакого основания опасаться ереси Сервета. И почему Кальвин искал поддержки швейцарских церквей, с которыми в иных ситуациях имел разногласия по ряду теологических вопросов? Кастеллио цитировал слова благочестивых христиан, осуждая заговор Кальвина и инквизиции против Сервета и казнь за веру. Рим и Кальвин были ничем не лучше Ирода и Пилата, за ересь распявшего Иисуса. Кастеллио считал, что в данном деле гражданским властям было не место.

Кальвин от этого пришел в бешенство и несколько раз безуспешно пытался заставить магистрат города Базеля схватить Кастеллио. В своем произведении “Защита правой веры во Святую Троицу” начала 1554 года Кальвин утверждал, что Сервет действовал не один, что он был в сговоре с противниками смертной казни для еретиков и что защитники еретиков сами виновны в ереси. Далее он выразил мысль, что защищаемое Кастеллио право личности сомневаться способно разрушить церковь.

Пока Жан Кальвин писал речь в свою защиту, Кастеллио уже работал над более крупным произведением, законченным весной 1554 года. Оно называлось “Можно ли преследовать еретиков” и вышло под псевдонимом Мартин Беллий. В книге были собраны высказывания против преследования еретиков из сочинений приверженцев Реформации, в том числе Мартина Лютера, Эразма Роттердамского и самого Кальвина. В предисловии Кастеллио отметил, что Кальвину и его сторонникам следовало бы осторожнее выносить приговоры в отношении еретиков, поскольку именно за подобное “преступление” в свое время распяли Христа. Кроме того, светские власти не могли решать вопрос о ереси — в их задачу входило наказывать воров и убийц, то есть защищать граждан от каких-либо посягательств, а теологические споры были вне их компетенции, оставаясь лишь на совести их участников. “Христос говорил, что будет терпимым к своим врагам до самого конца, так по какому праву люди судят, кто является истинно верующим, а кто — нет?” — вопрошал Кастеллио. В его намерения не входила защита идей Сервета, поскольку он не разделял их, однако вопрос о полномочиях светской власти имел огромное значение для его французских собратьев по вере, поскольку в их случае речь шла о жизни и смерти. Когда Кальвин в своем трактате защищал право светских властей казнить еретиков, его слова с восторгом были восприняты в католической Франции, желавшей уничтожить протестантов.

Себастьян Кастеллио строил свою защиту религиозной терпимости на взаимосвязи веры и разума, и в таком понимании его произведение звучало для той эпохи очень современно, хотя идеи французского теолога долго игнорировались и только спустя несколько столетий стали восприниматься как житейская мудрость. Кастеллио считал, что христиане должны уделять основное внимание тому, в чем можно достичь согласия, то есть существенному, в то время как все остальное следует оставить на совести каждого индивида и на откровение Спасителя. Существенным являлись десять заповедей, представление, что Бог — источник добра, что люди оказались в забвении из-за непослушания Адама и Евы, однако им удастся спастись благодаря Иисусу Христу. Со всем этим можно было согласиться, изучая священные тексты, которые, однако, не говорили верующему ничего конкретного о предопределении, Троице, рае и аде — благочестивые христиане представляли их по-разному, и от этого не должна была зависеть жизнь человека. Кастеллио считал нелепым осуждать людей за их отношение к догмам, поскольку среди верующих не было согласия: “Кальвин говорит, что он уверен, и другие (христиане) говорят, что они уверены; Кальвин говорит, что они ошибаются, и желает осудить их, но они делают то же самое. Кто должен быть судьей? Кто назначил Кальвина судьей над всеми сектами, определив, что только он должен убивать? В его распоряжении слово Божье, и то же самое у них. Если по делу выносится вердикт, то кем? Кальвином? Тогда почему он пишет так много книг об очевидной истине? <…> В свете всей этой неуверенности еретика определяют как человека, с которым у церкви возникли разногласия. И если нужно убивать еретиков, то логичным итогом будет война за уничтожение, поскольку все уверены в самих себе. Кальвину пришлось бы завоевывать Францию и другие страны, разрушать города, убивать людей мечом независимо от их пола или возраста, грудных детей и животных. В таком случае все должны гореть на костре, за исключением кальвинистов, евреев и турок”.

Свои рассуждения Кастеллио завершает мыслью, которая впоследствии будет восприниматься как убедительная критика религиозного и политического фанатизма: “Церковь не может строиться на преследовании и насилии, как и стену невозможно возвести выстрелами из пушки. Поэтому убийство человека является не защитой доктрины, а всего лишь убийством человека”.

Кастеллио обратился к политике христианской идентичности: он требовал предоставить место личности, ее свободной воле и интеллектуальной свободе. Аргументы, которые он в 1550-х выдвинул в противостоянии с кальвинистами, следующие двести лет духовенство всячески старалось истребить, но именно Кастеллио заложил первый камень общего европейского дома, где свобода вероисповедания и толерантность нашли свое пристанище.

Морозным декабрьским днем 2009 года я в Женеве иду по следам Сервета и Кальвина. В старом городе есть что-то аскетичное, отсутствие внешней помпезности, свойственное протестантскому богослужению. Выйдя с вокзала, я прогуливаюсь по широкому бульвару Рю-дю-Монблан, затем перехожу по одному из мостов на другой берег Роны и следую по улице Рю-дю-Рон. Я иду мимо кафе и модных бутиков уютной площади Плас-де-Молар, где Сервет поселился в трактире “Золотая роза”, поднимаюсь по лестницам и далее через мощенный булыжником переулок к площади перед собором Святого Петра, где Сервета узнали и взяли под стражу. Его заключили в подвал епископского дома рядом с собором, где ему пришлось провести два с половиной месяца, но этого дома больше нет. А городская ратуша, где шел судебный процесс, по-прежнему на месте. Я осматриваю двор, где утром 27 октября 1553 года Сервету был зачитан приговор, очевидно с какого-то балкона на одном из верхних этажей.

Этим утром город празднует окончание войны давно минувших дней. Люди одеты в наряды эпохи Реформации с чулками до колен, мешковатые штаны, длинные плащи и импозантные шляпы, пышностью напоминающие павлина. За ратушей находится колледж имени Жана Кальвина. На зеленой лужайке перед зданием устроена ярмарка, играют дети. Гостям подают пиво и горячие напитки. Я оказываюсь на окраине старого города, расположенной на горном склоне, откуда во времена Кальвина, должно быть, открывался замечательный вид на воду. Сегодня его заслоняют современные здания.

Я отправился в Женеву, чтобы понять причины карикатурного скандала. Я встречался с дипломатами и представителями неправительственных организаций, обсуждал с ними события Совета ООН по правам человека, читал одну книгу за другой, чтобы больше узнать об истории религиозной терпимости и причинах конфликта между Серветом и Кальвином. Я чувствовал растущую потребность рассмотреть карикатурный скандал в более широком, историческом и глобальном ракурсе.

За последние четыре года мне пришлось изучить темы, о которых до публикации “карикатур на пророка Мухаммеда” я имел лишь обрывочные представления: конституционное право, историю свободы слова и Веймарской республики. Я часто слышал, как сторонники запрета против разного рода оскорблений ссылаются на Германию 1920-1930-х, предостерегая общественность нынешней Европы от возможных последствий упразднения законов о расизме и богохульстве. Аналогии с Веймарской республикой рассматриваются как неопровержимая истина. Но начав изучать историю Германии между двумя мировыми войнами, я понял, что здесь все далеко не столь однозначно. И был разочарован, узнав, что требования конвенции о правах человека к подписавшим ее странам тоже основаны на сомнительной интерпретации социально-политических явлений, которые привели к Холокосту, а именно — на утверждении, что “отсутствие запрета на расистские высказывания автоматически ведет к насилию в отношении других рас”. До карикатурного скандала я также не знал, что западные демократии, включая Данию, голосовали в ООН против ввода уголовной ответственности за расистские высказывания, но Советскому Союзу при поддержке стран третьего мира удалось переубедить их.

Все, что я узнал за эти несколько лет, еще больше убедило меня в правильности решения о публикации и защите “карикатур на пророка Мухаммеда”, дав ясно понять, насколько высоки ставки в этой игре.

Чтобы попасть в южную часть Женевы, я вышел за старую городскую стену и сел на автобус, идущий в сторону площади Шампель, где был казнен Сервет. Казнь еретика вызвала одну из важнейших для общества дискуссий — о том, как гарантировать право граждан на свободу вероисповедания, не нарушив социальный мир. Сторонники терпимости проиграли первый раунд, религиозные войны и расправы над еретиками продолжились, однако проблема совместной жизни людей разного вероисповедания не исчезла. Шло время, появлялись новые победители и новые побежденные в борьбе, которую вынуждено вести каждое новое поколение, всегда с непредсказуемым исходом.