Дело о золотой маске

— Не получишь. В ближайшие полгода точно, — бросила Ирвина, — я тебе об этом сообщаю без каких-либо прозрений. И никто не получит.

— А вдруг Итен…

— Дождешься от него, как же! — вздохнула Ирвина. — Чувствительность повысится, скрытое видеть начнет, может быть, ну… галлюцинации парочку раз словит, — она отмахнулась. — Ничего страшного и неприятного для здоровья. Дня через три-четыре пройдет. Но ты, Ит, все же будь впредь поаккуратнее.

Итен кивнул. Вечно его тянуло на красивое и волшебное. Помнится, он и тогда, с драконом, погорел на просьбе о помощи маленькой несуществующей в реальности девочки. Теперь вот к фее полез. И ведь не подумал о том, кого именно плодят чардинцы. Не в заповедных лесах, где по слухам живут не только маленькие народцы, но и существа дивные, не знающие границ миров, взяли этих двоих, а вывели искусственно. Жуть, мрак, ходячие артефакты, производящие ингредиенты для зелий.

— Захотите дополнительных объяснений, милости прошу ко мне. Только вечером, и захватите чего-нибудь к чаю, — распорядилась Ирвина.

— Любимый торт от господина Гарцы, — сказал Итен.

— Ловлю на слове!

Она улыбнулась и поспешила обратно. Первой в самоходку забралась неведома зверушка. Секретница перебросилась с Ирвиной парой фраз, которые немедленно унес ветер, не позволив расслышать голоса, и тоже скрылась за дверцей. Итен расстроенно вздохнул: красавица все это время так и проторчала у самоходки. Рухнувший без чувств полицейский не вызвал у нее ни только сочувствия, но даже любопытства. Ирвина устроилась на ближайшем к водителю сидении. Итен проводил ее взглядом, а затем и машину, пока та не повернула на перекрестке.

— К императорскому дворцу направились.

— А? — переспросил Итен, не разобравший сказанного за ворохом неясных предчувствий, накинувшихся на него словно снова поваливший снег.

Лидар протянул руку, и он с кряхтением поднялся. Пошатнулся, едва не упав.

— Нужно уточнить, какая такая-сякая тварь приманивает болотников, — сказал Лидар, возвращаясь к прерванной теме. — И, сдается мне, допросить дарвейнца нам никто не позволит.

* * *

— Вы понимаете, что я обязан сейчас же известить соответствующие службы, лорд Дракаретт? — Итен стоял и, не мигая, глядел перед собой: на картину, несомненно вышедшую из-под пера мастера. И мага к тому же. Опаснейшего мага, способного создавать иллюзии.

Полотно пред ним на первый взгляд казалось обыкновенным пейзажем: серовато-зеленые волны катились на желтоватый песок, сверху тяжеловатые свинцово-белесые тучи стремились укрыть бледно-голубое небо. Дюны. Если приглядеться, можно рассмотреть каждый мелкий камушек, зарывшийся в песок, вот только делать этого нельзя. Наверное, время на картине затормозило где-то в середине весны: ветвистые кусты только начали зеленеть. Вдалеке на холме угадывались очертания замка, древнего, как сама история.

Податься вперед, всмотреться в постепенно обретавшие четкость и объем штрихи, тянуло неимоверно. Итен сопротивляться мог, а вот незадачливый воришка, который посмел бы пролезть в особняк, даже мельком глянув на пейзаж, уже не сумел бы вырваться: его сознание переселилось бы в изображенную реальность, а тело упало бы на пол бездыханным. Слугам осталось бы лишь вышвырнуть его, сдать сотрудникам правопорядка или закопать где-нибудь в саду.

Впрочем, в особняке лорда встречались вещи, не утруждавшие обитателей. Диван, стоявший в голубой гостиной (не иначе, делал тот же мастер, что и фигурировавший по делу об ограблении), мог сожрать незваного гостя в буквальном смысле: засосав внутрь себя и переварив.

— Но делать этого, инспектор, ты не станешь, — голос Дракаретта звучал спокойно с послевкусием легкой иронии, которую вполне удавалось не замечать. — Да и бесполезно. Ведь все то, от чего ты приходишь в ужас и полыхаешь гневом праведным — досталось мне по наследству от предков. Я хранитель, а не убийца. Причем хранитель добросовестный и не хочу избавляться от произведений искусства, потакая моде на… как там зовется это мерзкое слово, невесть кем притащенное? гуманизм. Надо же, насколько идеально форма соответствует содержанию. Дерьмо и звучит соответствующе. А иначе я не могу прозвать снисходительность к тем, кто ее недостоин и не оценит.

В древности аристократы коллекционировали предметы такого типа. Тогда жизни простолюдинов не стоили дорожной пыли, налипающей на сапогах. Нынче использование так называемых «вещиц от воров» не приветствовалось и осуждалось. Власти очень сильно рекомендовали сдавать опасные вещи в специальные хранилища. Вот только плевать аристократы хотели на требования гуманности. За создание плотоядных предметов можно было сесть в тюрьму, за заказ подобных — отделаться штрафом. А вот опасное имущество, полученное по наследству от пра-пра-пра и так далее, считалось искусством.

— Ты не похож на кляузника и жалобщика, — добавил Дракаретт. — А даже если бы я и ошибался на данный счет, добился бы лишь презрения. Чинуши мелких и более крупных мастей неоднократно приходили в ужас и от моего наследия, и от моего отношения к всякого рода швали. Подозреваю, в Гранвиле всякая собака знает о моем неприятии мерзоты, завистливой до чужого добра. Если мерзота еще и глупа настолько, чтобы подозревать меня в мерзолюбии, пусть станет кормом для мебели или картин. Ни разу не жаль, еще и тебе же, инспектор, выполнять работу легче. Не согласен?

— Считаю, что право на насилие должны иметь лишь соответствующие службы.

— К которым, по случайности лишь, относишься именно ты, — рассмеялся Дракаретт.

Итен хмыкнул.

— Вы обвиняете меня… в чем? Стяжательстве власти?

— А ты обидчив. Поверь, инспектор, — доверительно и мягко проронил Дракаретт, — я не намерен отбирать у тебя ни работу, ни это некое право на насилие. Преступная шантрапа меня нисколько не волнует. Слишком мелкая сошка. Пока не пытается своей возней мешать мне. Тебя учили заклятию от комаров в этой вашей учебке? — поинтересовался он.

— Нет. Зачем? При имении определенных знаний его можно легко сформулировать.

— Ну надо же! — развеселился Дракаретт. — Простолюдье уже учат правилам начертания заклятий.

Итен скрипнул зубами, вызвав новый приступ смеха.

— Так вот, инспектор. Зайдя в лес, я не стану прикладывать усилий для того, чтобы извести всех комаров, но те, которые позарятся на мою драгоценную кровь подохнут. Думаю, аналогия ясна?

— Более чем, — заверил Итен. — Вот только комары неразумны.

— С точки зрения человека, несомненно. Люди в принципе полагают разумными лишь тех, взаимодействие с кем несет для них выгоду. Не строй дирижаблей те же кшмури, не прислуживай рептилии и не устраивай нам время от времени кровавых бань драконы, мы возомнили бы себя единственной разумной расой в мире. Природа людей отвратительна, Итен. Я понял данную нехитрую истину еще в десять лет, смирился с ней и живу в свое удовольствие, полагая разумными лишь тех, кого хочу видеть в числе приближенных. И мне безразлично, к какой расе они относятся, и чего навыдумывали в этом отношении некто, полагающие себя мудрецами. Замечу, в обратную сторону это работает в той же мере. Сытость дивана, на котором я обожал спать в детстве, как и хорошее самочувствие прекрасной картины, для меня важнее жизни какого-нибудь воришки, посмевшего доставить неудобство своим существованием. Это ясно?