Дело об императорском пингвине (Агентство 'Золотая пуля' - Сборник новелл)

Но вскоре и эта последняя ниточка, связывавшая меня с Марком, неожиданно оборвалась. Комитетчики устроили у Толи обыск, обвинив его в пропаганде порнографии и гомосексуализма. Позже нашим чекистам стало известно, что супруги Робинсоны, Толины друзья, умудрились переправить в Штаты с посольской почтой целый чемодан с картинами молодых ленинградских художников.

Над бедным Стрелкиным нависла угроза обвинения в шпионаже. Некоторые завсегдатаи Толиной квартиры были арестованы и сосланы - кто на Сахалин, кто - в Петропавловск- Камчатский. Но Толю почему-то не тронули. Он отделался легким испугом, затаился, а в постперестроечные годы стал преуспевающим художником и издателем модного рекламного журнала. Мы остались с ним добрыми приятелями и частенько захаживали друг к другу в гости. Кто знает, не исчезни так внезапно пан Кричевский из моей жизни и из России был бы у Романа Игоревича Агеева шанс добиться моего расположения, произвести на свет двоих детей и повышать голос на жену всякий раз, когда в супе мало гущи?

***

Работать с Модестовым я не любила. В отличие от Горностаевой, меня не привлекали мужчины, обремененные тремя детьми и ревнивой женой в придачу.

– Почему мне так не везет?- жаловалась я Горностаевой.- Этот Модестов такой недотепа. Вот если бы антикварную тему поручили Гвичия...

– Твой Гвичия, Марина Борисовна, хоть и князь, но грузинский. Ему что Врубель, что Бабель - все одно по барабану,- горячо заступалась за Модестова Валентина.

С Горностаевой трудно было не согласиться, и я, подавив тяжелый вздох, засела за изучение извилистого жизненного пути известного коллекционера и контрабандиста Соломона Рябушинского. Честно говоря, сегодня мне было не до него. Я то и дело поглядывала на часы, с нетерпением ожидая конца рабочего дня и встречи с Марком.

***

– Ах, Марк, как я рада! Ты даже не можешь себе представить,- говорила я и была при этом совершенно искренна.

Смешно и нелепо было бы спустя столько лет предъявлять ему претензии и устраивать сцены. Марк, как тогда, двадцать лет назад, взял меня за руку, и через несколько минут мы уже сидели за уютным столиком ресторана "Ротонда".

– Ну рассказывай, где живешь, чем занимаешься?- спрашивала я, с интересом разглядывая своего старого знакомого.

– Живу в Нью-Йорке, там у меня небольшая арт-галерея на Пятой авеню, рассказывал Кричевский.- В последнее время стал часто наведываться в Россию, в Петербург. В Америке не встретишь таких умопомрачительно красивых женщин, как ты, Марина. И с годами ты становишься только лучше.

Я гордо вскинула голову и впервые с благодарностью вспомнила о Лазаре Гольцикере. Эскулап-пройдоха знал свое дело. Иногда я даже жалела, что его золотые ручки в ближайшие лет пять-шесть будут замешивать баланду на зоновской кухне.

– Ну а что, твоя жена - разве не красавица?- спросила я и почему-то покраснела.

– Моника?- Марк тоже смутился.- Она... она воспитывает детей, занимается благотворительностью, словом - образцовая американская жена.

Господи, подумала я, ну почему всех противных теток в Америке непременно зовут Мониками? Моника Левински, Моника Кричевски...

Дурацкое имя. Так звали ученую обезьянку из нашего зоопарка.

Впрочем, бедная тварь, кажется, уже сдохла...

– Да что мы все обо мне да обо мне. Ты-то как? Что делала в мастерской Сенкевича?

– Вот, отдала реанимировать своего Порселлиса. Скоро мне с ним придется расстаться.

– С твоей стороны, форменное безобразие - так долго продержать его без реставрации,- пристыдил меня Марк.- Прелестная вещица, я помню ее с тех пор, как впервые побывал в твоем доме. Дай Бог памяти, в каком же это было году?

– Достаточно того, что это было в прошлом веке,- буркнула я. И тут же постаралась увести разговор от неприятной темы: - А что у тебя за дела с реставраторами?

– "Даная", пани Марина, одна, а иметь ее хочется многим. В Америке и здесь, в России, есть немало людей, которые готовы заплатить очень хорошую цену за точную копию шедевра великого мастера. Арон Семенович и его подопечные воистину творят чудеса.

– Так вот ты чем занимаешься,- разочарованно протянула я,- торгуешь копиями.

– Ну отчего же,- хитро прищурился Марк.- Подлинники нынче редкость, но встречаются и они. Ты не представляешь, какие полотна всплывают порой на свет Божий. Взять хотя бы твоего Порселлиса...

Эту фразу о "моем Порселлисе" я припомнила позже при весьма неприятных обстоятельствах. В тот вечер я и не думала придавать словам Марка какое-либо значение. Куда больше мне нравилось тогда ловить его откровенные взгляды, ощущать прикосновения загорелых рук, которые с наступлением белой ночи становились все смелее и, я бы сказала, нахальнее. Мы "развели" Дворцовый мост, свернули с Невского на Мойку и, благополучно миновав клюющую носом консьержку, оказались в чудной квартирке, которую снимал Марк над кондитерской "Вольфа и Беранже". "Муж с сыном на Майорке, Машке не до меня, никто ничего не узнает",- пронеслось у меня в голове, прежде чем я окончательно растаяла в объятиях пана Кричевского и оказалась на облаках.

Утром я пришла на работу в том же самом костюме, что и накануне.

Такое со мной случалось нечасто.

Я собиралась встать пораньше, взять такси и съездить домой переодеться. И я действительно встала, но тут же снова оказалась в постели, чуть позже в джакузи и, наконец, на кухонном столе. Не охваченным любовной страстью остался, пожалуй, только концертный рояль в гостиной.

Тяжело дыша, мы с Марком одновременно с вожделением посмотрели на старинный инструмент.

– Нет, нет и нет,- вовремя спохватилась я.- Опоздание в нашем Агентстве карается смертью.

– В каком Агентстве?- заинтересовался Марк.- Ты до сих пор ничего не рассказам мне о своей работе.

– А у нас было для этого время?

Марк в костюме Адама стоял посреди комнаты, массируя рукой загорелый подтянутый живот, и самодовольно улыбался.

– Сейчас я буду варить тебе кофе, а ты мне расскажешь о себе все, что успеешь. Потом мы прервемся на твой рабочий день - не представляю, как я выдержу эти часы без тебя,- а вечером начнем все сначала...

Я прошла за Марком на кухню, и, достав из сумочки косметичку, начала спешно заметать следы бурно проведенной ночи.

– Вот, например, на следующей неделе,- описывала я Марку свой каторжный труд в Агентстве,- мне предстоит сдать Модестову из расследовательского отдела досье на Гарри Робинсона. Он был советником по культуре в американском консульстве, да и сейчас частенько наведывается в Петербург по старой памяти. Его, между прочим, подозревают в переправке через диппочту антиквариата из России. Да ты ведь когда-то хорошо знал этого Робинсона!

– Я и сейчас поддерживаю с ним прекрасные отношения. У нас общие интересы, Гарри - заядлый коллекционер, но он никогда не нарушал ваших законов. Он действительно вывез из России много стоящих вещей, но все это было сделано совершенно легально. Получить в свое время разрешение экспертизы на вывоз картин из СССР не составляло большого труда - были бы деньги, а Гарри - человек состоятельный. Честно говоря, я не знаю другой такой страны, где с такой легкостью все продается и покупается.

– Модестов, тот тоже сомневается, а вот у эфэсбэшников на него, говорят, копится убийственный компромат,- сказала я, проводя помадой по припухшим губам.

– Ничего они не докажут, ваши чекисты. Антикварный бизнес и вправду очень жесток, Марина. Я это знаю по собственному опыту. Порой коллекционер ни перед чем не остановится, лишь бы завладеть вожделенной картиной. Он может предать, украсть и даже убить. Ваш физиолог Павлов считал, что коллекционирование сродни инстинкту. Но Робинсон не такой. Он всегда был очень осторожен, а сейчас тем более не будет рисковать. Может быть, ты еще не знаешь, ему предложен пост советника посольства в Риме.