Дело

Большинство из нас имеет обо всем этом совершенно превратное представление. Точно так же, думал я, большинство из нас не имеет никакого представления и о других случаях, когда человек оказывается незащищенным. Следовало лишь внимательнее понаблюдать жизнь промышленных магнатов, вроде моего приятеля лорда Люфкина, или представителей высшей администрации, вроде Гектора Роуза; у них была большая власть, они несли бремя ответственности, им приходилось работать так, как и не снилось знакомым мне людям творческого труда. И тем не менее, в известном смысле, они были надежно защищены. Вот уж десять лет, как ни Люфкин, ни Роуз не слышали ни одного враждебного слова, непосредственно к ним обращенного, им не приходилось выслушивать критику, направленную лично против них. А тем временем люди, которые, по мнению этих самых «воротил», вели легкую, беспечную жизнь, все эти люди творческого труда, которые, казалось бы, ничуть не считались со светскими условностями, неизбежно должны были изо дня в день покорно выслушивать критику прямо в глаза.

Лишь только дворецкий объявил, что обед подан, в профессорскую вошел Браун. Председательствовал за столом в этот вечер он, и по его приглашению мы с Льюком прошли в столовую вслед за ним. После молитвы он внимательно осмотрел стол. Фрэнсис Гетлиф и Мартин сидели через несколько человек от председательского места, за ними сидел опоздавший к началу обеда Скэффингтон. Его голова возвышалась над всеми остальными. Браун был сдержан, румян и толст; за очками прятались острые глаза, от которых не могли укрыться никакие штучки. Несмотря на всю свою железную выдержку, он на редкость чутко реагировал на окружающую обстановку. Ему достаточно было переступить порог профессорской, чтобы сразу почуять всю напряженность атмосферы.

Со своего места во главе стола он обвел взглядом обедающих и затем неторопливо заговорил с Льюком и со мной, как будто это был самый обычный вечер, как будто, пообедав десять тысяч раз за профессорским столом, он всего-навсего уселся обедать в десять тысяч первый. Все те же, известные с незапамятных времен темы: новые строения, цветы в саду, подсчеты, кому из колледжских ректоров пора уходить в отставку. Нельзя сказать, чтобы Уолтер Льюк был создан для такой салонной болтовни. Только раз нарушил Браун ровное течение беседы и обратился к нам с вопросом, замаскированным, но очень тонким, относительно «военного аспекта» работы Льюка. Браун не одобрял пацифизма; если оказалось возможным создавать эти страшные бомбы, то, без всякого сомнения, его страна тоже должна создавать их. Затем он снова направил разговор в безопасное русло, умышленно заговорив о каких-то пустяках, чтобы — скучным Браун прослыть не боялся — предотвратить споры и не дать кому-нибудь затронуть «скользкие темы».

Так продолжалось до самого конца обеда. Стороннему наблюдателю могло показаться, что это один из самых тихих и мирных вечеров колледжа. Льюк, который ушел сразу же после обеда, думал, по всей вероятности, что страсти благополучно улеглись. Заняв свое место за столом в профессорской, Браун поручил одному из молодых ученых опросить, кто из присутствующих будет пить вино, и сам окликнул Фрэнсиса Гетлифа и Мартина, уже поднявшихся, чтобы идти: «Не задержитесь ли вы ненадолго?» Они переглянулись, и Фрэнсис сказал, что у них есть еще дела. Продолжая делать вид, что ничего не случилось, Браун спросил:

— А вы как, Джулиан?

Скэффингтон тоже уже поднялся, но, услышав вопрос, опустился на стул неподалеку от Брауна.

— Вот и правильно, — сказал Браун.

— Нет, мистер президент, — вскинув голову, ответил Скэффингтон, — ничего правильного в этом нет.

— Вы не сможете остаться?

— Я всего лишь хочу сказать вам, что распорядились вы с этим делом отвратительно и что лично я покорно снести это не намерен.

— Мне очень жаль слышать это от вас. — Браун старался выиграть время. — Полагаю, что вы имеете в виду решение суда, но ведь у старейшин не было иного выбора…

— Выбор был, и очень простой, мистер президент.

— То есть?

— Признать, что прежде была допущена вопиющая ошибка. А затем компенсировать как-то пострадавшего за все причиненные ему неприятности.

— Извините, — возразил Браун. — Все мы люди, и всем нам свойственно ошибаться, но именно в этом случае лично я, как никогда прежде, уверен в своей правоте.

— Тогда, значит, настало время, чтобы в этом горе-суде заняли места люди более беспристрастные…

— И вы серьезно считаете, что мы должны отказаться от наших мест в суде старейшин только потому, что не находим возможным согласиться с вашей точкой зрения?

— Нет, не поэтому, а потому, что вы не желаете признавать очевидные факты.

Браун, не теряя достоинства, сказал все еще ровным голосом:

— Мне кажется, что лучше отложить обсуждение этого вопроса до другого раза. Не думаю, знаете ли, чтобы вы смогли убедить нас отказаться от выполнения своих обязанностей. Я полагаю, что сейчас разумнее будет отложить обсуждение и вернуться к нему потом, если у вас будет на то желание.

— Нет, желания на то у меня не будет. Но у меня есть желание предпринять кое-какие шаги, которые дадут результаты.

Тут Мартин, стоявший позади нас, сказал Скэффингтону, что пора идти.

— Я твердо намерен добиться результатов, и притом как можно скорее, — кричал Скэффингтон. — Я не потерплю, чтобы вы тут водили нас за нос, а ни в чем не повинный человек оставался бы тем временем с пятном на репутации. Если вы лишаете нас элементарных прав в вопросах правосудия, ну что ж, придется нам обратиться к другим средствам.

— Мне не совсем ясно, о каких средствах вы говорите? — спросил Браун.

— Я готов предать все это дело гласности, — заявил Скэффингтон. — У меня не лежит к этому душа. Ничего хорошего ни нам, ни колледжу это не принесет. Но это принесет кое-какую пользу человеку, более всех в этом нуждающемуся. Стоит только внести свежую струю в это поганое дело, как сразу станет ясно, что вам и опереться не на что.

— Надеюсь, я неправильно вас понял, — сказал Браун. — Вы хотите сказать, что, не задумываясь, сделаете так, чтобы наш колледж попал в газеты?

— Вот именно!

— Должен заявить вам, — сказал Браун, — что самая мысль о такой возможности повергает меня в изумление. Надеюсь, что утро окажется мудренее вечера; может быть, проспав ночь, вы поймете, что такой поступок не простил бы вам здесь ни один человек.

— Неужели вы не понимаете, — сказал Скэффингтон, — что некоторые из нас сегодня вообще не смогут спать. Лучше пойти на это, чем дать окончательно погубить этого человека.

— Повторяю, — сказал Браун, — я очень надеюсь, что утро вечера мудренее.

— Если никто не предложит лучшего выхода, я готов сделать эту историю достоянием гласности.

— Не допускаю мысли, чтобы вы в конце концов не одумались.

— Нет, я не одумаюсь.

Скэффингтон, казалось, совладал с охватившим его бешеным раздражением. Он взглянул через плечо на Фрэнсиса и на Мартина, которые все еще дожидались его. Он встал, гордый, самодовольный, самоуверенный, снова изысканно вежливый, как подобает морскому офицеру, — сейчас, стоя во весь рост, он был так неправдоподобно хорош собой, что его скорее можно было принять за актера, играющего роль морского офицера, — и сказал:

— Честь имею кланяться, мистер президент!

После чего все трое удалились.

Браун сказал в ответ: «Будьте здоровы!» — но несколько секунд после этого он сидел в задумчивости, и стоявший перед ним графин на серебряной подставке оставался нетронутым. Вслед за ними ушли еще несколько ученых, и всего за длинным столом нас осталось человек шесть, включая Найтингэйла, который подождал, чтобы графин обошел раз по кругу, а затем извинился перед Брауном, добавив, что ему нужно еще с часок поработать, прежде чем идти домой. Сказал он это скорее весело, ни словом не обмолвившись о сцене, свидетелями которой мы только что были. Не обмолвился о ней и Кларк, вскоре последовавший за ним. Уходя, Кларк сказал, однако, что позвонит Брауну попозже вечером или завтра утром, и тон при этом у него был решительный. Я нисколько не сомневался, что, в связи с угрозой Скэффингтона, не один телефонный звонок еще раздастся в колледже до конца вечера.