Демократы

— Что навело меня?.. Свидетели.

Это его испугало.

— Свидетели?..

«Проболталась сама Маришка? Но иначе она не терлась бы об меня, не перемигивалась!»

— Какие свидетели?

— Беспристрастные.

— Кто же?

— Неважно. Достаточно того, что они есть.

— Ты меня разыгрываешь! Покажи мне этого свидетеля!

— Ты и так видишь его ежедневно, а я ежедневно выслушиваю.

У Петровича заныло под ложечкой. «Кто бы это мог быть? Шофер? Кухарка? Не иначе, Маришка похвасталась. Будь осторожен, — предостерег он себя, но затем ободрил: — И смел».

— Если веришь свидетелям, прогони прислугу, потому что меня ты прогнать не можешь, а если веришь мне — прогони свидетелей.

— Тебе я не верю.

— Прискорбно. Ты полагаешься на каких-то негодяев и обманщиков. Должен тебе сказать — мне это хорошо известно как адвокату, — есть целые деревни, особенно те, куда проник коммунизм, где на все найдутся свидетели. Там у них даже существуют свои биржи, обычно на площади или перед костелом. Свидетелей покупают, как акции, одних — дороже, других — дешевле, в зависимости от убедительности внешнего вида. Из ненависти к буржуям и капиталу они готовы свидетельствовать что угодно.

— Мои свидетели из леса.

— Там больше всего разбойников, и нет леса в Словакии, куда бы ни проникла пехота цивилизации.

— Они не из Словакии.

— Эмигранты? На этих полагаться тем более нельзя. С родины бегут те, у кого совесть нечиста.

— Ах, ну о чем мы толкуем? Ты сам всему лучший свидетель. Твое лицо — зеркало твоей неверности. Я давно за тобой слежу.

— Ты плохо ведешь расследование, говоря: «слежу за тобой». Пошли на кухню, и я в твоем присутствии потребую от горничной, чтоб она перестала тереться об меня, потому что ты это уже заметила.

Петрович излагал все это бесстрастным тоном, с чуть заметной иронией. «Подумаешь, терлась, — это ерунда, раз Людмила не знает о коленках». Он был убежден в своей невиновности, не зря же исповедовался перед собой тогда в кабинете. Людмила ловит его на слове. Но если он чем и провинился перед ней, то разве что помыслами, а проступков никаких не совершал. В обычной жизни он не признавал христианской заповеди, будто человек, страстно взглянувший на чужую жену, уже прелюбодействует. Равнодушно смотрят на человеческую красоту только деревянные истуканы. Истинная измена должна зайти далеко и бросаться в глаза, чтобы ее нельзя было отрицать. А потрепать девушку по щеке, подержать за подбородок, слегка польстить ее самолюбию, подмигнуть раз-другой — это все равно что пожать ей руку или пожелать «доброго утра». Это — отеческое пожатие. Ну а не отеческое, так дружеское. Надо быть благожелательным и общительным, а не надменным, строгим, деспотичным, неприступным, гордым или угрюмым, словно ты поджег деревню. Иначе река Стикс разделила бы трепетные человеческие сердца и мир превратился бы в ад. Я отношусь к Маришке чисто по-дружески, и подозревать меня не в чем. Мое отношение к ней еще не любовь».

Нервное состояние пани Людмилы все возрастало, ей казались предосудительными даже взгляды, которыми обменивались муж и горничная, она видела в них доказательство супружеской измены, чего уж говорить о подталкиваниях и перемигивании. Во всем ей мерещились знаки любви, готовой перейти в бурную страсть… А может быть, это — отголоски страсти, бушевавшей час назад и не укрощенной даже присутствием посторонних?..

Таковы люди: себе прощают все, другим — ничего. Петрович считал себя безгрешным, а жену подозревал из-за какого-то апельсина. Пани Людмила в свою очередь укоряла мужа за то, в чем охотно извинила бы себя, и продолжала донимать мужа, кусала, как блоха: то тут, то там.

Петрович не вытерпел: «Сброшу-ка рубашку терпения, хотя на самом деле меня ее нападки ничуть не задевают».

И наигранно вспылил:

— Довольно! Я все-таки отец взрослой дочери. Как тебе приходит в голову думать обо мне подобное? Ты, забывшая о всякой пристойности! Ведь это ты целуешься в моем кабинете! Проповедуешь свободу любви и свободу поведения для замужних женщин! Сопляки говорят тебе пошлости, а ты хихикаешь, подавая этим дурной пример Желке. Сегодня я лишний раз убедился в твоей развязности. С какой стати ты гладишь этого желторотого комиссара? А он тебе всё ручки лижет… Если ты при мне гладишь его по голове, черт тебя знает, где ты его гладишь в мое отсутствие!

— Не меряй всех на свой аршин. Яник нам родня.

— Такая же, как и Маришка!

— Мариша, а не Маришка.

— Болван, а не Яник.

— Яник.

— Маришка.

— Яник.

— Для нас он всего лишь младший комиссар. Если ты целуешься с комиссаром, то я имею право целоваться с Маришкой. Но, кстати сказать, я этого не делаю!

— И я не целуюсь.

— У меня есть свидетель.

Пани Людмила замерла и умолкла в изумлении.

«Я с кем-то целовалась?» — вопросила она себя, впрочем, не очень уверенно.

— Кто тебе сказал? — выдавила она после паузы, глядя в угол.

— Кто знал, тот и сказал.

— Подлец!

— Не такой уж и подлец.

— Бесстыдник!

— Ну уж извини!

Тон разговора все повышался. Пани Людмила мельком подумала, что юнцы при всем своем нахальстве отваживались, самое большее, поцеловать ручку или прижаться во время танца. Один как-то пощекотал ладонь, а другой сжал ей пальцы. Они произносили пылкие речи, бросали страстные взгляды. Ну и что такого? Слово прозвучало — и нет его, взгляд упорхнул птичкой, и даже веточка не качнулась. У мужа нет оснований для ревности. Все эти сборища она устраивает ради Желки, чтобы привлечь в дом молодых людей. На ее совести нет греха, большого греха.

Петрович, разыгрывая оскорбленную невинность, вошел в роль и рассердился не на шутку. Пани Людмила уверилась в сознании своей невиновности и была спокойна, а муж все больше распалялся. И тут, не стерпев, она схватила небольшую вазочку и угрожающе постучала ею по столу. На синюю скатерть упало несколько белых лепестков розы.

— Я хочу знать имена клеветников! Сейчас же скажи, кто они, кто они, кто они?

«О! Совсем как «целуй меня, целуй меня, целуй меня!». Три раза подряд. Это была она», — окончательно утвердился муж и трижды стукнул кулаком по столу, приговаривая:

— Не скажу, не скажу, не скажу.

— Ты лгун, как и вся твоя компания!

— Не скажу, не скажу, не скажу!

— Лицемер!

— Не скажу!

Пани Людмила расстроилась хоть плачь, но еще не решила, что лучше — в голос заплакать или упасть в обморок? Заплакав, она не сможет говорить, а если упадет в обморок — ссора кончится и она ничего не узнает. Бросить вазу на пол? Жалко: японская как-никак. И пани Людмила ограничилась тем, что ширкнула носом и зажмурилась. Всхлипнула раз, всхлипнула другой. Петрович демонстративно не замечал этого и стучал кулаком по столу, выкрикивая:

— Не скажу!

Хотя жена ни о чем уже не спрашивала.

— Я уйду! Завтра же уйду, — угрожающе заявила пани Людмила, прижав пальцем левую ноздрю, словно хотела сдержать всхлип, — уйду от тебя.

— Не скажу!

— Ну и оставайся со своей служанкой!

— Не скажу!

Тут пани Людмила посильнее стукнула вазой о стол. Только тогда Петрович обратил внимание на то, что жена держит в руке увесистый предмет. «Плохо будет, если она запустит вазой мне в голову, — подумал он. — Когда женщина у горшков, дразнить ее опасно. Устроит тарарам чего доброго. С синяками на лице я буду выглядеть ужасно глупо. Вот, при всей нашей «прогрессивности» такие грубые инстинкты!» И он сдался: