Демократы

Когда Радлак доложил Петровичу о своем разговоре с председателем партии, тот так обрадовался, что тотчас же открыл бутылку коньяку и зажег все двенадцать лампочек люстры.

— Старик очень хвалил тебя, — рассказывал Радлак, потягивая коньяк. — Мол, всем нам следует брать с тебя пример. И щедрость твоя известна повсюду. Ты никому не отказываешь, всем помогаешь, и каждый твой шаг приносит нам голос…

— Сколько? — понял намек адвокат.

— Это зависит от результатов переговоров с радикалами. Чем дороже они запросят — тем больше, чем дешевле — тем меньше. Если они объединятся с нами задаром, ты, глядишь, и не понесешь урона, но партии это может стоить одного или двух мандатов.

— Не моего, конечно? — с замиранием сердца уточнил Петрович.

— Само собой… Твое здоровье! Мне еще надо газеты просмотреть, — заторопился Радлак.

— Погоди, успеешь. Пан председатель, значит, сказал, что вы должны брать с меня пример?.. А еще что?

Ему хотелось снова услышать о себе лестные слова, с подробностями.

— Что ты самый дельный из всех.

— Так и сказал — самый дельный?

— Так и сказал.

— А еще?

— Что только на тебя можно положиться.

— Еще вопрос…

— Последний.

— Он сказал, что только на меня можно положиться?

— Да.

— Гм! А ты что?

— Согласился.

— Выходит, я должен отправляться на переговоры?

— Да.

— А каким тоном это было сказано? С жаром или с прохладцей?

— Он прямо кипел.

— Что я самый дельный?

— Угу!

— И самый достойный?

Они выпили.

Радлак еле вырвался.

На радостях Петрович хлопал себя по бедрам, а пряча бутылку коньяку в тайник, отхлебнул прямо из горлышка. Потом уселся за письменный стол и погрузился в расчеты, даже не погасив люстру. Может он, в конце концов, устроить себе раз в жизни иллюминацию?!

*

У Петровича чесался язык похвастать жене, и приходилось то и дело прикусывать его, чтобы не проболтаться.

К концу недели кончик языка до того разболелся от постоянного прикусывания, что Петрович не выдержал.

На субботу было назначено обсуждение кандидатур. Когда он собирался в клуб, часов около семи вечера, и жена спросила, куда это он отправляется перед самым ужином, — Петрович, обняв ее, пощекотал под лопаткой и таинственно произнес:

— Ужин не готовь. Иду на поминки!

— Боже! По ком поминки? Кто умер?

— По многим. Массовые похороны!

— Автомобильная катастрофа?

— Нет. Политическая.

— Казнь?

— Нет, будут составляться списки кандидатов.

— Тьфу! Как же я напугалась!

— Чего пугаться? Видишь, я смеюсь.

— А чего ты тащишься на ночь глядя?

— Политика — ночная птица.

— А вы — сычи.

— Там будут и летучие мыши; им придется повесить голову, ну, а мы их просто повесим вверх ногами, — он самоуверенно выпятил грудь. — Мы, новые, и вправду немного похожи на сычей — накликаем смерть старым. — И шепотом добавил: — Я наверняка буду депутатом.

— Ты уже депутат.

— Я депутат здешний, в крае, а стану парламентским! И вообще представителей края не следовало бы называть депутатами. Это титул не для них… Я надеюсь, ты проголосуешь за меня.

Он шутливо зондировал почву. Жена тоже отшутилась:

— Едва ли. Ты ведь знаешь, что я радикальная патриотка.

— С каких это пор? — Ответ поразил его. Петрович разочарованно взглянул на жену.

— Ты не знаешь? — с упреком вымолвила она. — Всю жизнь, и останусь такой до конца.

— Я тебе запрещаю! — он приложил палец ей к губам. — Даже в шутку не произноси этого при мне, а особенно — при чужих! Скомпрометируешь меня, испортишь мне карьеру. Я пользуюсь доверием у Фарнатого и только что получил через депутата Радлака поручение разбить радикалов, если не удастся перетянуть их на свою сторону.

Он потряс кулаком.

— Пусть только не объединятся! Я их разорву на части, растопчу эту никчемную партийку рутинеров. Жабы патриотические, скажите пожалуйста! — невольно вырвалось у него.

Жена заступилась за слабейших.

— Слоны топчут лягушек, — съязвила она, — вот зрелище! Такая могущественная партия обрушивается на самую крошечную! Девинская крепость — на червяка! Не верю!

— Уж я им задам! Они у меня повертятся! И нечего похваляться своим патриотизмом, тем, что ты за партию радикалов! Разве мы — не патриоты, но, говоря откровенно…

Конец он прошептал ей на ухо.

— Это — политика сытого брюха! Я останусь патриоткой. Я люблю родину, свой народ, свой язык. — И она отвернулась от мужа.

— Чудачка! Кто же их не любит?

— Вы!

— Довольно! Хватит шутить! — перебил ее Петрович и отступил в сторону, всем своим видом показывая, что ему пора уходить и недосуг растабарывать о политике. А про себя подумал: будь ее протест искренний, пылающий гневом, брызжущий слюной, — пришлось бы разводиться. Слава богу, это всего лишь шутка. Они оба смеялись. Его «политика сытого брюха» не слишком задела ее, так же как и его — женин «патриотизм».

Садясь в машину, Петрович чуть не расхохотался в голос:

— Господи, это она-то — патриотка! — и приказал шоферу: — В клуб!

Шофер набросил ему на колени плед, захлопнул дверцу, сел за руль, машина заворчала и помчалась по набережной.

Петрович, протерев рукавом запотевшее стекло, смотрел по сторонам. Он ловил взглядом белые огни фонарей, бегущие навстречу по Венскому шоссе, широкий сноп искр, летящий следом за глиссером, искорки ламп вдали на мосту, светлый круг перед кишащей людьми «Берлинкой». Дорога и тротуар были белые и сухие. За черным массивом леса небо отливало зеленоватым светом, и редкие звезды то и дело ныряли в клочья облаков. На смену пасмурной осени пришла колючая ветреная зима.

«Патриотка, — с издевкой думал Петрович. — Патриотизм заснул в тебе, — размышлял он, — и спит, как здоровый сытый ребенок, убаюканный колыбельными песнями кормилицы. А если он и пробуждается в тебе, то из него сыплются лишь пустые, бессмысленные, иссушенные временем слова, как старые сухие листья вон с тех деревьев; глаза его блестят, может, и ярко, но холодно, как огоньки на Венском шоссе; он шевелит руками и поднимает их — но ему ни до чего не дотянуться, как и до этих звезд на зеленоватом небе, ныряющих в шубу облаков. Он бродит среди занятых мышиной возней людей, теряется в их массе, и мать тщетно ищет его. Убогий патриотизм!..»