Демократы

Перебирая в памяти дома, в которые он был вхож, Ландик размышлял, что он потеряет, если не порвет знакомство с Ганой. Возместит ли ему Гана эту потерю? И тут он опять поймал себя на том, что он, «борец за равенство», кладет на весы такие понятия, как «равенство» и «мнение света», и взвешивает их, словно Толкош мясо.

«Очковтирательство, очковтирательство, очковтирательство», — скандировал про себя Ландик в такт шагам, думая при этом и о равенстве, и о своей борьбе за равенство.

Около половины первого он вернулся домой с босоножками, которые все же купил для Ганы. Зелень любезно согласился обменять их, если они не подойдут. Всю первую половину дня Ландик думал о староместском обществе, о его допотопных взглядах, предрассудках, спеси, ненависти и решил купить босоножки. Дома он собрался было развернуть сверток и полюбоваться покупкой, как вдруг заметил лежавшее на столике письмо. Узнав почерк матери, Ландик отложил покупку в сторону. В конверт было вложено анонимное письмо, написанное на голубой бумаге прямыми печатными буквами. Мать напоминала ему только, чтоб он был разборчив в выборе людей, с которыми общается, а особенно пусть остережется знакомств с женщинами. Привет. И все. Анонимное письмо, адресованное матери, увещевало ее образумить сына, который разгуливает с прислугой по городу и возбуждает всеобщее негодование. Самое лучшее будет, если она приедет и сама убедится в этом. С уважением. И подпись — «Горожанин».

«Толкош!.. — осенило Ландика. — Каков подлец! не гнушается писать анонимные письма и беспокоить мать… Ну и манеры… Вот, значит, о каких сетях он говорил! Чтоб рыбка, значит, ушла. Понятно!»

Взбешенный Ландик решил немедленно разыскать Толкоша и рассчитаться с ним… Никто другой не мог написать письма. Кому еще до этого есть дело? Ландик вспомнил: когда он в последний раз был у Толкоша, тот быстро спрятал какой-то голубой листок, сказав, что пишет сестре… Анонимное письмо — тоже на голубой бумаге. Значит, его-то и писал тогда Толкош.

Ландик сжал кулак и погрозил:

«Я тебе покажу! Беспринципный негодяй!.. Скотина!.. Только свяжись с таким, сразу весь в дерьме увязнешь, а потом очищай свою честь, как грязный ботинок… Я тебе покажу где раки зимуют, свиное рыло! Еще говорит о «гоноре»!.. Ну и скот!..»

Спустя минуту Ландик сообразил, что сейчас Толкош, наверно, обедает у родителей. Туда идти нельзя. Слишком большой шум поднимется, скандала не оберешься. Ландик заколебался. Так или иначе, где ни побить эту бесстыжую рожу — в доме родителей или у него на квартире, в кабачке или на улице, — расплачиваться придется только ему, Ландику, государственному служащему. Это повредит тебе, твоей карьере… Не хватает еще уголовного процесса… дисциплинарного взыскания по службе. Нет, ничего такого он не сделает. Лучше всего, пожалуй, плюнуть на подлеца.

Ландик вернулся в кабачок, в котором обычно обедал, и уселся в самом дальнем углу, чтобы не быть на виду. Ему никого не хотелось видеть, и не было желания, чтобы кто-нибудь увидел его. Его обуревала злость, горечь и разочарование в друге, с которым они совсем недавно основали общество «Равенство», оно должно было объединить всех добропорядочных горожан, без сословных различий, способных говорить правду в глаза. К этому примешивалось еще сочувствие к Гане — она не оценена окружающими, отгорожена от них предрассудками, почти жертва этих предрассудков. Рядом с ней и он, Ландик, тоже может оказаться изолированным, презираемым и смешным. А между тем Гана заслуживает того, чтобы перед ней все снимали шляпы, как это делает он сам. Он снова стал сравнивать Гану с дочками мещан и других уважаемых горожан Старого Места и снова приходил к убеждению, что она превосходит их своей красотой и скромностью. Если бы не предрассудки, он, пожалуй, без колебаний женился бы на ней. Гана, без сомнения была бы куда лучшей женой, чем многие из этих ленивых, чувствительных, изнеженных, истеричных, болезненных девиц, которые претендуют на комфорт, положение в обществе и ждут, что с ними будут носиться, как с писаной торбой. Она наверняка была бы хорошей подругой жизни — непритязательной, скромной, преданной, верной и чистой…

Ландик опомнился. «Кто же тебе мешает? — спросил он себя. — Решайся!» В глубине сознания тайный голос шептал ему: «Решайся! Но не ради этой глупой идеи равенства, которого никогда не было и не будет. Быть рыцарем такого равенства — чистейшее донкихотство. Проверь, влечет ли тебя к Гане. И если да, не оглядывайся ни на кого. Те, кто от тебя отвернется и кто будет смеяться над твоим поведением, до сих пор тебя ничем не порадовали, так что ты ничего и не потеряешь. Женись! Приобретешь верного, хорошего друга».

А другой голос настаивал: «Не дури! Оставайся в своем кругу… Если Гана нравится Толкошу, оставь ее ему. Ты еще и не знаешь, любишь ли ее, а Толкош знает. Не мешай счастью двух людей».

Мозг — извечный иезуит, комедиант и насмешливый советчик. Его нельзя слушаться — нужно спросить сердце.

Размышления Ландика были прерваны приходом Толкоша. Слегка похлопав комиссара по плечу, он сказал, протягивая руку:

— Добрый день, доктор.

Ландик поднял глаза и увидел Толкоша — в праздничном костюме, котелке и с тросточкой.

— Я искал тебя, — продолжал мясник, — нам надо кое о чем потолковать. Это важно для нас обоих.

Ландик вскипел. Толкош обращался к нему по-дружески, словно ничего не случилось. А ведь было анонимное письмо, эта ужасная подлость. Он не принял руки и отвернулся.

— Какая муха тебя укусила? — спросил Толкош.

Он отодвинул большое кресло от столика, за которым сидел Ландик, и тоже сел.

— Не смей садиться рядом со мной! — закричал Ландик, побагровев от ярости, и стукнул кулаком по столу. — Я не желаю сидеть за одним столом с таким подлецом, как ты!

— Что случилось? Кто подлец? Почему?

— Не прикидывайся дурачком. Пишешь анонимные письма! Это подлость! На, полюбуйся!

Ландик достал письмо и помахал им в воздухе. Толкош сначала сделал было вид, будто не понимает, в чем дело, но Ландик не сводил с него мрачного пристального взгляда. У мясника по лицу пошли красные пятна.

— Смотри, на твоем лице адское пламя, это черт выдает твою нечистую совесть, — сказал Ландик.

— При чем тут нечистая совесть? Какой черт? Моя совесть чиста, а сам я скорее твой ангел-хранитель. Все это — в твоих интересах и в интересах Ганы…

— И в твоих, разумеется!

— Да, и в моих, конечно, — подтвердил мясник, глядя мимо Ландика куда-то во двор.

— Я и Гане написал.

— Тоже анонимно?

— Я не подписался.

— Ты подлец в квадрате! Ты что — мой опекун? Или Ганы? А может быть, ты ее жених? Ах нет, ты наш отец родной, потому так и печешься о нас! Писать анонимные письма! Да ведь это все равно что стрелять из-за угла в безоружного человека, который ничего не подозревает… или сыпать яд в источник, из которого пьют люди. Позор! Я не желаю сидеть рядом с тобой!

Разъяренный Ландик встал, твердо решив, что больше не будет разговаривать с Толкошем, но не сдержался и бросил ему в лицо:

— Ты считаешь, что человек — это вол. И с людьми ведешь себя как на бойне.

И, чтобы еще больше досадить Толкошу, прибавил:

— А на Гане я женюсь!

Ландик стал пробираться боком меж стульями и столом.

Толкош тоже встал и схватил его за руку, пытаясь удержать, заставить сесть.

— Подожди, присядь на минутку. Ты оскорбляешь меня, но я, как видишь, не сержусь. Не делай предложения Гане, я сам собираюсь к ней.

— Не касайся меня! Я женюсь на Гане!

Вырвав руку, Ландик потянулся за тросточкой, чтобы снять ею шляпу с вешалки и уйти наконец.

— А наш уговор?

— Ты так ни разу и не проводил ее. И потом — уговор оставался в силе, пока мы были друзьями. А отравитель колодцев мне не друг.

— Но я иду к Гане. Не мешай мне.

— Попусту пойдешь.

— Это ты попусту пошел бы. Она наотрез тебе откажет. И портретик твой у нее имеется. Она уже знает, каков ты.

Это «каков ты» в устах мясника еще больше разозлило Ландика. Мерит на свой аршин…