Демон Декарта
Шрифт:
Запал, с которым он прибыл сюда, пропадал, растворялся среди Z-улиц, апрельских луж, сквозняков, металлургов, суеты дней и недель. Сам смысл, казалось, истаивал в Z-пространстве. Оно не то чтоб изменяло, но вбирало в себя Ивана, как губы стальной коровы молибденовый куст молочая. И Левкину, точно как молочаю, было больно, и тяжко, и хорошо.
Утром являлся в офис «Звезды металлурга» и правил тексты. Газета выходила и, несмотря на грядущее закрытие завода, даже увеличила полосность. Левкин видел в этом судороги системы. После обеда совместно с Петренко на служебной машине въезжал на территорию завода, как в философию Канта. Пил не кефир, брал интервью у представителей
Левкин дышал заводом, чувствуя, что тот его убивает, как музыка Чарли Паркера. Врастал в него, как в образ. На своей шкуре чувствовал, как, используя двенадцать звуков хроматической гаммы, направить мелодию плавки в любую тональность. И едва не рыдал от этого. Нечто подобное случалось с ним в эпоху пубертатных приключений. В момент наивысшего напряжения, когда он был не человеком, но дрожащим «соль-диез» четвертой октавы, его сексуальным партнером внезапно становилась Одри Хепберн. И в самом конце процесса, буквально в точке сингулярности, оказывалось , что она не знала о том, что происходит (или, как вариант, с кем у нее это происходит), и наслаждение оказывалось вдвойне запретным, почти украденным у бедняжки Одри, взрослой, стройной и сногсшибательной.
Конечно, с тех пор минули годы. Но образ завода, сексуально насыщенный и ужасный, как престарелый джазист в постели подростка, звучал и креп в нем ностальгической нотой. Эти цеха и трубы, этот ветер, машины и люди выматывали Левкина, будто жили не собственной жизнью, но его кровью и плотью. Иван Павлович физически чувствовал себя хуже, вдыхая днем и ночью еле видимую черную пыль, идущую волна за волной, как прибой, от завода к микрорайонам, к центру, к площадям, ресторанам, кинотеатрам, детским садам и паркам. По утрам выкашливал черные сгустки и без кофе не просыпался, независимо от того, сколько часов проспал.
Сны были наполнены ревом и смехом металла. Брызги летели из чаши Грааля. В нее опускались графитовые стержни, и электрический ток, гудя и стеная, вгрызался голубыми клыками в шихту. Левкин кричал во сне, но крика своего не слышал. Он падал в кипящий огонь. Проснувшись, чувствовал боль, от которой хотелось тихо рыдать, прижав лоб к ледяному зрачку окна.
Петренко усмехался, замечая ошалелость Ивана. «Когда внешний человек тлеет, – говорил он, – внутренний обновляется». – «Твои слова – и к Богу», – качал головой Левкин.
Пообщавшись с Дегтяревым, Петренко, Лизой Петровной, Сашей, с заводскими ребятами, Иван уяснил, что каждый Z-гражданин видит кого-то, кто приходит только к нему. Этот город был наполнен иллюзиями, как здоровая плоть – капиллярами. Фантазии, вымысел, бред, сумасшедшие сны, слова и поступки – вот что являлось нормой, что выстраивало жизнь по законам, почти не имевшим точек соприкосновения с так называемой действительностью. С глубоко абсурдным миром китайских вещей, европейской политики, энциклопедических словарей, бюджетов, отчетов, орудий убийства и юридических казусов, ежедневных газет и геополитических катастроф.
Тысячи шахтеров, металлургов, воров, машинистов, учителей, работников МЧС и педиатров, торговцев, строителей, ловеласов, дворников, проституток, банковских служащих, представителей власти шли сквозь запутанный лабиринт времен, имен, фамилий и половых признаков. И помногу и часто пили, поэтому до самой смерти не успевали понять, в чем, собственно, дело.
Партийные лидеры Z не менялись эпохами. Народ так устал от внутреннего напряжения, что испытывал ужас перед любой переменой декораций. Две-три работы, куча жен, не считая любовниц, десятки детей и внуков, череда разводов, свадеб, смертей
и рождений напоминали горящий цирк Зодиака. Львы и тигры, слоны и волки, дельфины и царь украинских степей – Левиафан духа – швыряли в звенящий зенит потоки песка и шлака. Кто-то уходил, а кто-то тут же рождался. Каждый Z-горожанин умирал в молибденовых вьюгах за весь свой сумасшедший, но, в сущности, замечательный город.Левкин прочел в каком-то журнале статью, где медики объявляли главной причиной расстройств психики Z-граждан, отражающихся на их социальных и ценностных приоритетах, набор химических элементов, десятилетиями выбрасываемых заводскими трубами. О пагубном влиянии металлургии на здоровье нации писали даже в желтой прессе.
Но каждый металлург понимал, что в этом лишь часть правды. Директор Дегтярев, рассуждали в цехах, не потому разговаривает с покойным братом, что его химия доконала, но потому, что здесь живут не должные быть . И завод здесь стоит только поэтому. Если стронций с молибденом кружатся над Z, значит – им это нужно! Неспроста над небом провинции золотыми мячами играют всадники Апокалипсиса, а к мастеру Вишне, железнодорожнику и человеку, является его деревянный сын.
«Да нет у него сына, – не выдержал как-то Иван, рассматривая веселые глаза Петренко, разливающего портвейн, – и не было никогда». – «То есть как это?! Мне Сеня целую историю рассказал о женских глазах на асфальте и мальчике напополам. Эдакий триллер».
«История, может, и есть, – кивнул Иван, – а сына нет, да и не было». – «А кто ж к нему тогда является?» – «Бес Петруччо, – пояснил Левкин. – Пиноккио, сука, сосновая морда в шишках, морочит нашего Вишню». – «А ты откуда знаешь?» – «Так я этого парус-майора всю свою жизнь утешал. Он же птица-синица, душа – Бермудский треугольник, между сном и явью всегда на часик забредал ко мне. Сверчком меня называл, кузнечиком. – Левкин улыбнулся. – Сыграй, говорит, кузнечик, на черном контрабасе». – «И ты играл?» – «Вроде того. А Петруччо к нему ходит уже лет сто. Но к кому, с другой стороны, тут не ходят?»
Василий Иванович пожал плечами. «В этом городе уже не поймешь, кто и кого выдумал. Ты меня, я тебя или всех нас – бес Петруччо. Науты сделали этот город тем, что он есть! И выход из всего этого только один». – «Какой?» – «Смерть, Ваня, смерть, – захохотал Петренко. – Patria o muerte! Я голосую за Валгаллу для металлургов! Дегтярев кричит сейчас на всех перекрестках о том, что Z должен погибнуть, чтобы жила страна». – «Действительно?!» – «Да не бери в голову, Ваня. Никакой смерти нет, а есть лишь дешевый портвейн. Ты пей его, пей, увлажняй душу грешную».
Да здравствует революция жизни, всемерная и всеобщая Z-революция «я», в которой не останется места иллюзиям и параллельным жизням! Впрочем, Левкин не верил в это. Он занимался кружком иллюзий исключительно для Петренко, который ушел в запой и блуждал во вселенной мнимых величин, как Левиафан духа. Он пил и пел, читал стихотворения военных лет и плакал на плече у Левкина от невозможности выразить грусть. Этот кружок был нужен ему. Ну и, конечно, окончательно запавшему в миф Дегтяреву.
Иван себя никогда не считал слишком здоровым, но Александр Степанович его удивлял. Дегтярева совершенно подкосило известие о закрытии завода. Власти все-таки договорились с собственником. Для нового предприятия выделили землю к северо-востоку от Z. Но было не ясно, станет ли владелец строить новый завод в степи. Было очень похоже, что затея эта отложится на неопределенный срок. Огромная масса людей оказывалась не у дел. Весь Z замер и притих. На закрытие завода прибыли десятки комиссий, в том числе и иностранных. Решение о закрытии поддержал Евросоюз. Z лихорадило. В предместья стягивались внутренние войска.