Демон Декарта
Шрифт:
А сколько счастья накормить его, уложить спать! И ночью с похмелья встаешь, бывало, и к его колыбельке! Не в кухню воду пить, ведь трубы ж горят, но прежде к нему, к дитю своему. Как оно там, думаешь! Что поделывает без тебя? Ты же отлучался. Тебя же не было в бытии рядом с ним, вот и узнай, спроси, поцелуй в головку, поменяй пеленки. Это такое счастье! Выше его и быть ничего не может. Ну, разве только, если бы я его сам родил. Но это, к сожалению, сейчас невозможно.
Ну так вот. Привык ты к этому дитю, оно выросло, пошло в школу. Ох! Сколько с ним хлопот! И штанишки купить, и рубашоночку зашить. А все эти канцелярские принадлежности для школы? Учебники, классы, портфели, форма, костюм для физкультуры, сменная обувь, взятки учителям, конфеты завучам. И родительские, боже мой, собрания, где
И вдруг, представьте себе, катастрофа. Машина ехала вперед, а в ней сынок и его неотчетливая, весьма и весьма приблизительная мать. Он веселенький, белобрысенький, как я. Сидит, трындит что-то. «Тра-ля-ля, тру-ля-ля, тра-ля-ля, тру-ля-ля». И вот… бац, квиси бумц! – и уж через какую-нибудь секундочку его нет. Трупик, жалкий обрывок плоти простерт на асфальте. Как представлю себе этот ужас! О боги! Сами видите, – Вишня обвел взглядом присутствующих, – вот оно где собралось, как в кулаке! Я пил, сообщая людям об этом, чтобы жалели. Ведь горе и слезы имел вполне настоящие. Да и всегда горе рядом с каждым из нас. Но не все это знают. Многие харей торгуют по жизни, не чувствуя холодка за спиной. Да вот их и нужно в горе, в кровь, в слезы сунуть. Пусть и в чужие. Так что и польза была для людей, кто понимает.
А деревянный мальчик стал приходить осторожно, когда никого нет. Такой умница, ловкий, в карман за словом не лезет. И вроде как сын. А я Джеппетто, старый мастер, и живем мы в городке, в котором все так же, как у нас. Даже металлургический завод имеется, только все остальное другое. Будто во сне. Стал я привыкать к нему. А как не привыкнешь, если он со мной уже годы? С другой стороны, легче стало в себя приходить после пьянки. Глянешь, отерев горючие, как паяльные лампы, слезы, – а вот он, твой Пиноккио. Но последнее время он стал забирать власть».
«Это как?» – Петренко смотрел на Вишню внимательным уважительным взглядом. «Понимаете, труднее стало сюда возвращаться. Боюсь не проснуться как-нибудь. И Пиноккио, парень сосновый, что характерно, против возвращений. Все чаще меня там нарочно задерживает. И вот уже я теряюсь, понимаешь! Иной раз не пойму, где я, кто я! Решил завязать с выпивкой. Неделю не пью, две, а кукла все равно приходит. Сядет и молчит. Ногами болтает, телевизор со мной смотрит. В булочную вчера ходили за хлебом. Его никто не видит, кроме меня, – впрочем, так у всех, – но мне-то от этого не легче. Я ж ведь люблю его, вернее, любил когда-то. В общем, тихий ужас, доложу я вам. Вот я и сказал ему: мол, уходи, мальчик. Совсем уходи. Чужие мы. Вот такая история».
«Силен ты, брат, – сказал Петренко, – с ума сходить. И что малец дальше?» – «Не ушел, – сказал Вишня, – но поменялся. Выше стал, грубее чертами лица. Может, взрослеет, кто его знает? Люди ведь взрослеют от нелюбви. Я-то трезвый теперь, понимаю, что никакого сына и быть не может. Но уже той метафизической храбрости нет. Страшно так, что хоть домой не ходи. Жить не могу. И помощи спросить не у кого. Заберут же в сумасшедший дом, не поверят, что я в завязке».
«Хорошо, – кивнул Петренко, – одобряю такой подход. Говорим дальше. Уж не знаю, как насчет Армагеддона, – он осторожно посмотрел на Дегтярева, – но что-то такое предстоит неминуемо. В Z грядет катастрофа, равной которой не знала новейшая история, если не человечества, то украинской степи! Все иллюзии, которые мы на этом клочке земли, считай, столетьями сдерживали, принимая, так сказать, Иггдрасиль на себя, неумолимо ворвутся в мир. И совершится это после закрытия завода. Этот факт оспаривать некому».
«Может быть, попробовать либеральные механизмы, – предложил Сазонов, – если речь о гибели Z?! Добиться референдума? У нас ведь нет ничего гуманнее либеральной идеи. Что вы так на меня смотрите?» Сазонов опасливо глянул на Петренко и замолчал.
«Что такое, – медленно спросил Василий Иванович, – либеральная идея?» – «Когда, – пояснил Сазонов, – я решаю, что хорошо и что плохо, и нет никаких других приоритетов, кроме приоритета личности!» – «Ну, тогда первым либералом был Сатана», – удовлетворенно проговорил Петренко. – «Почему это?» – «Потому, что это его идея – приоритет личности перед Творцом и Замыслом».
«Вы передергиваете!» –
«Отнюдь», – возразил Петренко. «Может быть, и Бога-то никакого нет», – заалел щеками Сазонов. «Ага! – Петренко хищно улыбнулся. – Бога нет. Договорились. По-вашему, в Z только нежить имеется и пьяные милиционеры? Ничего другого мы, по-вашему, не достойны?! Простые добрые люди вас не поймут, Виктор Евграфович». – «А также молодые романтически настроенные актрисы», – зачем-то вставил Дегтярев. «А это вас не касается», – крикнул Сазонов, смешался и потерял желание вести дискуссию.Ему стало тошно. Захотелось покинуть собрание и поплакать где-нибудь в тишине. Но это стало бы новым шагом к смерти, потому он остался сидеть, чувствуя, что стар, смешон, неумен и не полезен людям. Глядя на свои сухие длинные пальцы с морщинистой кожей, имеющей следы депигментации, вспоминал тот апрельский вечер, когда актриса Трухаева Ирина Егоровна, девяносто второго года рождения, блондинка, волосы и все, что выше колен, явилась ему во сне.
Но сон завершился, а в его доме одной Офелией стало больше. В этом был свой плюс. Теперь не нужно было тосковать о девушке, столько-то дней назад покинувшей его ради столицы. И не нужна была молодость, ибо Офелия обожала своего старичка . Но по утрам невыносимо было видеть рядом на подушке мертвую куклу, опустошенную, стертую. Да-да-да, стоило ночью уснуть, увидеть сон, ибо забылся. С кем не случалось? Секс изматывает. Раз за разом, раз за разом. И, в сущности, ведь приходится делать одно и то же, затрачивать при этом усилия, изнашивать кожу пениса, мозг ума, чувство сердца. Как ни крути, но отдых неминуем.
Офелия всякий раз умирала. И трупные пятна, и запах так быстро являлись в ней, что его по утрам рвало. Проснувшись, Виктор, задерживая дыхание, надевал респиратор, без которого теперь не ложился, поднимал легкое тело и относил в ванную. Клал на воду и ждал, когда она откроет глаза и засмеется. Покуда исчезнут запах и пятна.
«Знаете, – сказал он, снова приподнимаясь с места, – я все-таки имею сказать». – «Ну-ну, – кивнул Петренко, – только о либеральной идее ни слова». – «Как угодно. Но дело в том, что у меня тоже имеется некто. Говоря условно, Офелия. Девушка, утонувшая в конце одной пьесы. Кстати, в известном смысле, моя вина. Так сразу не рассказать. Дания. Холодно. Крысы. Зеркала. Розенстерн и Гильденкранц. Факелы, замок, актеры. Папу дядя убил. Мама за дядю пошла. В общем, Офелии нет. Я мог бы ее спасти, но зачем? Плодить уродов, верить в чудо – что за блажь?! Какие сны приснятся в смертном сне, мне было неизвестно. И вот я жив, а девушка в пруду.
Правда, у меня она, наоборот, оживает лишь в воде. Оставишь без внимания – сереет, тает хуже воска: кукла, плоть, гниль. Ужас что за дело. И так вот каждый день. И я тот самый изверг, что убивает! Чем?! Любовью! А в воду опущу – цветком распускается. Минута-другая – смеется, что-то говорит, подталкивает к самоубийству».
«Кого?» – Сеня сделал большие глаза. «Неважно, это все неважно. – Сазонов помотал головой. – Но если уж начистоту, то все просто. Стыдно признаться, конечно, но потенция моя ни к черту. И сердце тоже. Да и онколог знакомый нагадал мне только пару лет. И в гроб. И здравствуй, добрый Йорик, актер и алкоголик. В общем, Офелия каждый день подталкивает к смерти. Понимаете? Желает, чтоб я самовольно ушел из жизни, как она. Что за девушка, между нами! Мастер минета и тонкой издевки. Да я и подумывал было уйти. Поднимался на обзорную башню. «Грин-Плаза». Тридцатый этаж. Упадешь – и прощай. Но вниз посмотрел и понял: Офелия воспоследует за . И куда бы ни попал, там меня встретит она. А вот это – страшнее всего, что может случиться за гробом».
Лиза Петровна пожала плечами. «О чем мы говорим? И я страдаю тем же, – поддержала Александра. – Такая чушь! Детский сад. Да всего один вопрос нужно решить: как помочь Левкину спастись и вытащить всех нас! Ведь, допустим, я неживая, фикция, абсурд. Немудрено, кстати, если мама у вас Лизавета Петровна, а папа – ученый Лавуазье. Впрочем, маман, сдается, что, трахаясь с Антуаном, ты думала о Рене. Это отчего же? А ты посмотри на портреты. Я ж вылитый Декарт. Только хромой и баба».