Шрифт:
Борис Можаев
День без конца и без края
Киноповесть
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Селекционный участок одной из опытных станций в Сибири - два-три приземистых длинных дома в окружении мелких стелющихся яблонь и вишен. Заборик из белого штакетника да открытая метеоплощадка с флюгером и с невысоким настилом для приборов, похожим на ветхую трибуну.
Возле штакетника остановился "газик", из него вышла молодая женщина и крикнула в растворенное окно:
– Мама где ты?
В окне появилась постная сухая личность - старик лет семидесяти, он строго поглядел на приехавшую, но, узнав
– Ты откуда, Наташа?
– Из Батана. Где мама?
– Да здесь она, на ближней делянке, - сказал старик.
Наташа бегом огибает дом и вот, раскрыв руки, бежит навстречу матери, стоящей в колосках с пинцетом в руке. Обнялись.
– Здравствуй, мама!
– Здравствуй, дочь! Ты чего такая взволнованная?
– Сегодня же вечер. Твой вечер!
– Ну да... юбилей, - улыбается Мария Ивановна.
– За уши таскать дуру старую.
– Я за тобой прилетела. Самолет через час уходит.
– Ты уж лети. Сама там хозяйничай. А я к вечеру подъеду.
– Да ты что, собственному празднику не рада?
– Я-то рада.
– Она смотрит на подходящих к ней баб, напарниц ее, их пятеро.
– Но есть дело поважнее юбилея.
– Летите, Мария Ивановна, летите!
– разноголосо загомонили бабы.
– Мы тут и без вас дотемна постараемся.
– А то! Семьдесят лет не каждый день бывает... Летите!
– Нет, бабы! Пока я буду веселиться, нас с вами закроют и распустят.
– Как закроют?
– А так... Одним наши цеха понадобились под конторы. А другие экономию наводят. Де, мол, невыгодно держать отдельный селекционный участок. Надо объединить его с Тургинской станцией.
– Она ж за тыщу верст! Питомники туда не перекинешь.
– Они ж пропадут...
– загомонили бабы.
– А им ништо. Они их не закладывали. Они экономию наводят.
– Но мама! Северин же обещал - не трогать вас.
– Приехали из области. Сегодня в двенадцать совещание в горкоме. Будут решать судьбу нашу.
– Ладно!
– не сдается Наташа.
– Я упрошу пилота, он задержится. Только ты из горкома давай прямо на аэродром.
– Нет, Наталья, - твердо отвечает Мария Ивановна.
– Я в Черный Яр, в Высокое съезжу. На могилу к отцу.
– Но мама, это ж далеко! Такой крюк делать...
– Подумаешь - две сотни километров. К вечеру приеду, не беспокойся. А вы, бабы, трудитесь. После обеда помощников вам пришлю.
Обняв дочь, она двинулась с поля.
– Петя, у тебя все готово?
– спросила у шофера "газика" Мария Ивановна.
– Минут через десять поедем.
– Все в порядке, Мария Ивановна!
Из дома вышел давешний сухонький старичок, в руках у него стопка журналов, газет и букет полевых цветов.
– Маша, я слыхал, ты к Ивану Николаевичу завернуть хочешь?
– Хочу.
– Положи ему на могилу от меня...
– старик подал ей цветы.
– А это тебе, - он положил на выносной столик газеты и журналы.
– Целый месяц собирал. Это все о тебе... И об Иване Николаевиче, - говорил старик, перебирая газеты и журналы с портретами Марии Ивановны.
– Мама, у тебя лицо усталое. Ты когда встала?
– спросила Наташа.
– Встала? Ты спроси у нее, когда она ложилась!
– проворчал старик. Последние ночи почти не спит... От темна
– Ничего, пустяки, - ответила Мария Ивановна.
– Вот поеду - и все прочту.
Газеты веером ложились на столик, все открытые на нужной странице, и смотрела с них Мария Ивановна - все то же утомленное, спокойное и хмурое лицо. А над этими портретами газетные заголовки - броскими шапками: "Сибирский селекционер - народный агроном республики", "Создателю знаменитой "тверди" - неполегаемой сибирской пшеницы - 70 лет", "Присвоено звание доктора наук без защиты диссертации"...
А потом рядом на тот же столик легли два журнала, открытые где-то на середине, но на этих страницах была иная фотография - дерзко и строго глядел пожилой господин с высокими залысинами, с пышными темными усами, с седеющей бородой. И заголовок: "100-летие со дня рождения пионера сибирской селекции". И еще статья: "Иван Твердохлебов - ученый и гражданин"...
– Вот вы и встретились, - говорил старик, радостно поглядывая на Марию Ивановну.
– Спасибо!
– Она с чувством пожала ему руку.
– Да, вот еще телеграммы...
– Он вынул из кармана пачку телеграмм, выбрал одну из них.
– И ты знаешь, от кого есть? От Лясоты.
– От Лясоты? С чего бы это?
– удивилась Мария Ивановна.
– Время подошло такое, Мария Ивановна. Время обнимать - и время уклоняться от объятий, - лукаво сказал старик.
– Кстати, ведь вы с ним одного выпуска?
– Нет... Когда я училась, он был аспирантом.
– Где?
– Там же, в Петровской академии.
По пустынной лиственничной аллее Тимирязевской академии бесшумно катится, словно плывет по воздуху, крылатая пролетка; вожжи в свободном провисе покачиваются над облучком, их никто не держит. Кучера нет. Седок с кожаной подушки безмолвно смотрит на нас. Мы узнаем в нем знакомого по фотографии Ивана Николаевича Твердохлебова. А чуть поодаль, посреди лиственничной аллеи, стоит тот самый столик с газетами, возле которого Мария Ивановна, одна.
Твердохлебов оглядывается, вынимает из кармана жилетки серебряные часы, открывает крышку и произносит:
– Маша, тебе пора!
Мария Ивановна хочет что-то сказать ему, жестом задержать, остановить, но... пролетка медленно удаляется, растворяясь в трепетно-зыбкой куще.
Мария Ивановна как бы машинально кинулась за пролеткой и... вдруг очутилась в людной многоярусной аудитории, где возбужденно спорили Макарьев и Лясота.
– Дети продолжают жизнь, заложенную ранее в их родителей, - говорит Макарьев.
– Ибо и дети и родители являются продуктом одного и того же наследственного вещества.
– Это схоластика, средневековая ложь!
– кричит Лясота.
– Мы поломаем вашу мистическую наследственность и будем управлять ею в интересах нашего хозяйства и общества.
– Вам не хватит жизни для этого.
– Мы начнем, а дети завершат!
– К счастью, у горбатых родителей рождаются нормальные дети.
– Овес рождается от овса, а пес от пса!
– крикнул кто-то из студентов, и аудитория загрохотала...
– Когда это было?
– спросил тот самый старик.
– Всю жизнь так было, - ответила Мария Ивановна.