День Добрых Дел: отголоски истории

Да ты еще и грубиян, подумалось Виолетте:

– Откуда у вас этот костюм?

– Не все люди такие заносчивые, – мужчина достал из кармана носовой платок и стал вытирать им руки, – мне его подарил один добрый человек.

– Виолетта, что ты пристала к костюму, – Памела почувствовала, как птица удачи ускользает из ее рук, – мы вам тоже можем сделать подарок. Если вы нам сделаете одно одолжение.

– Мне – цветов не надо.

– Так вы нас – знаете? – Памела изобразила радостное удивление.

– А кто вас – не знает?

– Вот как хорошо. Но, если вам не нужны наши цветы, мы вам подарим – стекло.

– Да ладно, не дурите.

– Правда-правда, – Памела протянула руку и легонько взяла мужчину за рукав, – поехали с нами.

– А у вас – что стряслось? – мужчина наконец повернулся к Памеле.

– То же самое, что и у вас. У нас – разбилось стекло. В оранжерее.

– И, что, у вас есть запас?

– Еще какой. Военный. Стекла – толщиной с мой мизинец.

– На такое нужен добрый стеклорез. Алмазный. Сейчас такого и не сыскать.

– А у меня и стеклорезы есть. И всякие молотки, клещи и рубанки.

Виолетта вспомнила про деревянный шкаф под навесом для «транспортера». Как ей рассказывала Памела, этот шкаф, со всем его хозяйством, остался от прежнего арендатора, я как-то показала его Максу, хозяину кафе, он просто в восторг пришел, помнишь, у него на двери на кухню вместо ручки – старинный рубанок, это – из моей коллекции, ничего выбрасывать не буду, вдруг пригодится.

– А лестница или стремянка у вас есть?

– А как же.

– Ну, хорошо, – мужчина опять посмотрел на Виолетту, – только давайте попозже. Я – сам приду.

– Еще лучше, – обрадовалась Памела, – Виолетте там надо еще прибраться, а я сделаю нам всем спагетти с фаршем. Болоньезу. Надо же работника покормить. Идет?

Виолетта с удивлением смотрела на раскрасневшуюся Памелу, – интересно, где это мне надо там прибраться, ты что, старушка, раздухарилась?

– А ваш устав, – Виолетта подчеркнуто-презрительно сделала акцент, – ваш устав – клошаров – разве не запрещает – работать?

– Нет, не запрещает, – вызывающе ответил – Виолетте – мужчина, – строительные работы – это доброе дело, – и, уже подчеркнуто-учтиво – Памеле, – через час-полтора – вас устроит?

– Устроит. Видишь, Виолетта, молодой человек решил нам помочь. Поехали, – и уже обращаясь к мужчине, – мы ждем вас в гости. Да, а как вас величать?

Мужчина помялся, посмотрел опять на Виолетту и – ответил:

– Питер.

Женщины уехали, а мужчина еще долго стоял у дороги. Да, мальчик, твой нездоровый фатализм сыграл-таки с тобой свою шутку.

Он обратил внимание на эту женщину несколько лет назад, еще тогда, на набережной. Да, на нее нельзя было не обратить внимание. Она так отличалась от праздной заезжей публики, да и от той публики, которая заполняла на выходные Центральный парк города, для которой он, презирая ее за показную праздность, когда совсем припирало, писал на продажу экспромты. Увидев ее издали сидящей в креслице у входа в салон, он впервые за многие годы застеснялся своего внешнего вида и поспешил поскорее уйти, чтобы не броситься ей в глаза. Так все то лето он, боясь встретиться взглядом, и смотрел на нее издали. Мальчик, это не сказка про красавицу и чудовище, это – жизнь, точнее, часть той жизни, от который ты отказался раз и навсегда, так что выбрось ее из головы. Но это оказалась очень непростым, теплые ночи будоражили плоть, и тогда она вставал, окунал лопату в бочку с фосфором и начинал выписывать под звездным небом разбрызгивающие зеленые искры круги – эй, цыгане, придите ко мне, чтобы я вас – разогнал, сейчас мне так хочется набить кому-нибудь морду.

То лето – закончилось, закрылся и салон. Женщина – исчезла. Но Питер не мог выбросить ее из головы. Может, она, – не часть той жизни, а такой же осколок, как и он сам? Ведь отщепенцы, они бывают – разные. Взять хотя бы того мужчину, прежнего хозяина лыжного костюма. Красивый дом, шелковый пиджак, а такой же потерявшийся в этом мире человек. Питер вспомнил, как они пили вино и читали стихи в Центральном парке. Тогда мужчина поразил его знанием Шекспира, что совсем на ладилось с его внешним пижонистым образом. После коротких пассажей из «Фауста», щеголь, сделав добрый глоток, начал читать монолог Гамлета, да еще в оригинале. Он несколько раз сбивался, но Питер его поправлял, чем вызвал немалое удивление собеседника. Профессиональный клошар не стал откровенничать и рассказывать о своем литературном прошлом, но Шекспир не мог не растревожить покрытые слизью нынешних будней прошлые воспоминания, и Питер прочитал свой монолог – Гамлета. Он написал его в то время, которое критики обычно называют творческим кризисом, а, если, по правде, то кризисом среднего возраста, но, если по самой настоящей правде, – осознанием никчемности всего им написанного. Подтолкнула его к этому, как ни странно, очередная неизбежная спутница успеха, молодая поэтесса, затащившая Питера в кино на поцелуи и объятья. В темноте зала ее рубашка была моментально расстегнута, но он вдруг оторвался от полуобнаженной груди и стал смотреть, что происходит на экране. А там какие-то три нелепые фигуры бродили по развалинам в поисках какой-то чудесной комнаты. Его поклонница жарким шепотом стала объяснять, что этот, тогда модный русский режиссер, сделал свою версию фантасмагории о следах, оставленных на Земле кораблем пришельцев. Сначала Питера поразил образ Писателя, если тебя не будут читать через сто лет, тогда зачем вообще писать, такой же как я, только полысевший,, а потом, потом его увлек образ Сталкера, никчемного человека, отщепенца, зацепившегося за край уже не настоящей, а придуманной – им ли, пришельцами, или авторами – жизни, в которой пространство Добра было бесконечным, не оставлявшем Злу ни единого шанса нарисоваться в нем. Это и понял Профессор, поэтому и на стал взрывать свою бомбу там, в этой комнате. В тот вечер он поддался уговорам молодой поэтессы, затащившей его после кино к себе, но на следующий день он вернулся в кинотеатр, чтобы еще раз посмотреть этот фильм – про трех отщепенцев.

Потом начались поиски перевода оригинала, его чтение, восхищение непохожестью сценария фильма на оригинальный вестерн, еще один просмотр того же фильма, но уже в частной синематеке, в одиночестве, перед экраном телевизора, и – полное безразличие к чистым листам бумаги, ждавшим его на письменном столе. Но аналитический ум требовал работы – что будут читать через сотни лет, и он окунулся в мир Шекспира, чтобы попробовать понять – почему. Не найдя быстрого ответа на страницах трагедий, он опять пошел в синематеку, уже для того, чтобы пересмотреть экранизации Шекспира. И, на уровне «Ромео и Джульетты», начало приходить понимание – да, пусть моя история примитивна, пусть она также слащава, как эстрадная песенка, но я ее нарисую так, что эта слащавость будет меркнуть перед искренностью чувств – попробуйте так написать: "Весть об изгнании Ромео страшнее смерти тысячи Тибальтов".

Ночью приснился сон – Сергей Прокофьев и Нино Рота сидят на диване, лиц было не разобрать, но то была уверенность сна, что это – действительно Прокофьев и Рота, они пьют какое-то красное вино, наверное, кьянти, и не перестают друг другу говорить комплименты – как вы чудно уловили движение этих молодых душ.

А экранизация тем же режиссером «Гамлета» его просто ошарашила – перестановки привычного текста, вчерашний плейбой, сходящий с ума от осознания собственной никчемности, его объяснение в любви – одной фразой, но какими глазами – все это толкало назад, к доставшемуся в наследство от бабушки томику Шекспира, изданного одной книгой на папиросной бумаге. Тогда-то он и обнаружил, что между первой и второй сценой заключительного – пятого – акта нет логического единства. Возникало ощущение, что изначально там был какой-то текст, предваряющий появление Гамлета и Горацио в замке. Судя по словам Гамлета, они с Горацио о чем-то говорили по дороге с кладбища. Но о чем? Почему Шекспир выбросил этот текст?

Теперь пришла очередь библиотеки. Он приходил туда с самого утра, подходил к полке «Шекспироведение» и брал наугад первую попавшуюся книгу. Подумать только, сколько бреда было написано за эти столетия, ни на миллиметр не приближавшего к пониманию этого чуда. Попробуем по-другому. Он вернулся к «Ромео и Джульетте», перечитал «Отелло», да, фатум, предопределенность событий, причинно-следственная связь поступков, Гамлет не мог не осознать, что он – виновен в смерти Офелии. Ернические рассуждения о судьбе праха Александра Македонского, наше слово – оно обязательно отзывается, это – закон жанра, должны были предстать уже в совершенно ином – драматическом контексте. Если трагедии суждено повториться в фарсе, то почему фарсу не повториться – в трагедии? Но почему Шекспир все-таки выкинул этот текст? Его глаза блуждали по книжной полке и вдруг остановились на корешке – Исаак Ньютон, Замечания на книгу пророка Даниила и Апокалипсис святого Иоанна, – рука потянулась, но в этом уже не было нужды. Конечно, схоластика. Они же с Горацио – студенты. А что тогда изучали в университетах? Конечно, и в первую очередь, схоластику. Если Шекспир сказал «а», он должен был сказать и «б». Упомянув Виттенберг, автор должен был, пусть вскользь, но коснуться этой части жизни своего героя. Значит, по дороге от кладбища к замку шел схоластический спор. И выкинул его не Шекспир, а хозяин театра, Вильям, это же ересь, епископ сразу прикроет мой театр. Но что там было написано? Попытаться восстановить этот текст – вот это – задача! Жизнь приобретала – смысл. Он тут же, в библиотеке, набросал несколько строк. Нет, не то. Надо писать на английском, точнее на английском самого Шекспира, больше того, надо представить, что мог думать в то время сам автор, надо постараться, пусть на мгновение, но – стать Шекспиром.

Окрыленный этой мыслью, он вернулся домой, достал папиросный томик Шекспира, ну что, брат, наше свидание – надолго. Питер стал буквально по крупицам вычитывать «Гамлета», нет, без библиотеки, без учебника староанглийского – не обойтись, а почему – библиотека? Питер встал из-за стола и направился к двери. Остановившись у вешалки, он было взял свою ставшей знаменитой в богемном мире черную фетровую шляпу, но тут же повесил ее обратно. Хватит, мальчик, если хочешь научиться думать, как Шекспир, то сначала надо научиться – скромности. Он вышел и направился в квартал, известный своими антикварными магазинами и букинистическими лавочками.