«ДЕНЬ и НОЧЬ» Литературный журнал для семейного чтения N 11–12 2007г.

Теперь же позволь позаботиться о тебе самой. Сейчас же сниму с себя дубленку и ты согреешься теплом моей души и тела. И я непослушными руками уже принялся торопливо расстегивать пуговицы и рванулся тебе навстречу, как видение рассеялось и исчезло. На его месте появилась припорошенная первым снежком верба, одна из тех, что когда-то росли у нас под окном.

Затем внимательным прощальным взглядом я окинул заметно постаревший наш пятистенный дом и пожелал ему стоять долго и в лютые холода ласково обнимать своих новых жильцов. Да будет он свидетелем грядущих людских радостей и удач! Да будет в нем много — много гостей!

Наконец, я крестным знамением осенил убегающую в даль улицу, по которой много лет назад маленьким подранком улетал в большую жизнь, пугавшую и голодом, и холодом, а пуще всего круглым сиротством. И тогда, моя родимая улица, ты проводила меня до самого края села долгими взглядами подслеповатых окон, полными сочувствия и тоски.

И еще я говорил большое спасибо Касмалинскому бору и окрестным полям, и Кабаньему озеру — они подвинули меня на первый роман «Половодье», который круто повернул мою судьбу. Может, и не совсем в ту сторону, в которую нужно, но повернул.

А во мне звучал и по сей день, ни на минуту не умолкая, звучит разрывающий душу марш «Прощание славянки» — такой понятный всем нам и такой дорогой мотив. Это навсегда прощается со мной безутешная, несчастная Черная вдова, по неосторожности и легкомыслию своему наделавшая столько всяких бед.

И пусть никто на свете не знает, что станется с Россией в грядущие годы. Мне хочется верить, что жить ей вечно и хоть иногда вспоминать об отошедших в небытие событиях и людях. А если не вспомнит, то так тому и быть. Я ей не судья. Я только плакальщик, рыдающий о её прошлом и настоящем. И о будущем тоже. Мне жалко, что всё у нас делается не так, как в других странах, потому что мы — русские, а точнее сказать россияне. Мы — не чья-то подержанная копия, а оригинал.

Вот и кончаю свою, может быть, последнюю, книгу. Как говорилось в старину, этот плач, эту тяжелую думу о России. Сегодня Прощеное воскресенье. В самый раз мне попросить прощения у Черной вдовы и у всех тех, о ком написал я нелестно и о ком предпочел умолчать.

Раздумья

Александр Третий воспитывал своих детей в спартанском духе. Они вскапывали землю в саду. Убирали свои комнаты. Спали на железных солдатских койках без подушек. Вставали рано и уходили под ледяной душ, затем занимались зарядкой. И так изо дня в день.

С запада в Россию направлялся огромный поток денег для оплаты террористических актов. В представителей власти стреляли из револьверов, бросали в них бомбы. Устраивали крушения поездов. Сам Александр Третий был отравлен врачом Захарьиным во время отдыха в Крыму.

* * *

Будучи цесаревичем, Николай Второй проявлял к простым людям уважение и милосердие. От своей бабушки он получил в наследство 4 миллиона золотых рублей, которые целиком истратил на помощь бедным.

Сам одевался скромно и пользовался одеждой до полного её износа. Известен любопытный факт его беспримерной, величайшей скромности и нетребовательности к своему внешнему виду. В 1900 году ему сшили штаны, которые он носил до отречения от престола в 1917 году. За эти семнадцать лет их штопали много-много раз. Как говорится, на штанах не было живого места.

Так бы поступила со своими плавками светская львица Ксения Собчак! Не было бы ей цены!

Царские дети были патриотами России. Они любили свою родину и отказывались её покидать, не в пример новым русским и большевистским отпрыскам. Когда царевну Ольгу собирались выдать за румынского наследника престола, она воспротивилась решению родителей, сказав при этом:

— Я русская и хочу жить в России.

Константин Романов, великий князь, был замечательным российским поэтом, приходясь близким родственником по духу сочинителям серебряного века поэзии. Многие его стихи были положены на музыку и с успехом исполнялись звездами тогдашней эстрады.

Несмотря на войны, быстро росла численность населения России. За последние перед революцией 25 лет оно выросло на 62 миллиона человек.

Их было два дьявола: Гитлер и Сталин. Один стоил другого. Оба мечтали захватить весь мир и уничтожить инакомыслящих. И великие жертвы второй мировой войны только на совести этих тиранов. Но вообще была ли у них совесть?

Что сделала история с Россией! Родить-то родила, а поставить на ноги не сумела. Так сироткою и жила она между Днепром и Волгой. А тут и подоспели татары.

г. Красноярск

Николай Беляев Из «Казанской тетради»

Памяти поэтессы Серебряного Века Черубины Де Габриак

Песня выделки нежной допета. Время стерло румянец и глянец. Два известных в России поэта из-за женщины этой стрелялись. Было время — шутила, дурачила петербургских редакций чинность, восхищала, цвела и чудачила… Но легенды не получилось… Муж увез от греха подальше в глушь, в Казань, и стихов не стало. Видно, время игры и фальши артистической — миновало… Только несколько строк осталось, что для Вечности — маловато… А на подлинность и реальность нужно много сил и таланта, много сердца и понимания — что творится и происходит… Ей оказывали внимание… Издавали. Неплохо, вроде. Но мне жалко ее, стареющую, вспоминающую о прошлом, над журналом склоненную женщину, позабытую всеми, хорошую… Что ей снилось? — в глуши, в провинции, в наступленье бездушного века — не пророчице, не провидице… Пожалейте и вы человека!

* * *

В.М

Кочевник — временщик, не тутошный жилец. Пока отара травку ест и топчет, он — на коне, он — царь и бог, не жнец, он пьет кумыс, по-своему лопочет, хохочет, думать о земле не хочет, покуда сыты толпы блеющих овец, стада и табуны… Пирует и ночует он нынче здесь… А завтра — где-то там, простором обуян, он дальше откочует в седой туман, где будет сыт и пьян. Все для него, кочевника, на свете — его отары, плов и бешбармак. Вздыхают женщины. Привычно плачут дети, Скрипят повозки… Светит солнце — знак того, что где-то будет лучше завтра трава — и более сочна, и зелена, а здесь — все вытоптано, съедено, измято копытами… Молчи, несчастная жена! Нас ждут другие пастбища с цветами из нами завоеванных в боях с оседлыми чудными племенами. Вперед! Все остальное — пыль и прах!

Памяти Архиерея Августина (Александра Николаевича Беляева)

1

Монашеское имя — Августин. Он братом деда был, архиепископ, Духовной академии Казанской воспитанник, расстрелянный в Калуге решеньем «тройки»… (Я — едва родился, два месяца мне было в этот день). Отец мой верил в планы ГОЭЛРО, стал грамотным хорошим инженером. Он, если что-то знал, молчал об этом. но брат его, простой учитель сельский, державший в памяти все наше родословье, в прощальных письмах — вспомнил Августина и добрым словом «дядю Сашу» помянул. В двухтысячном году Собор церковный прославил мученика веры. Справедливость так поздно, век спустя, не торжествует — полна глухой непробиваемой печали. (Ведь все свидетели давным-давно ушли, и не найти безвестную могилу). Боюсь, что поздно. Нужною молитвой святого мученика я не тщусь тревожить. Но кажется, что этот выстрел подлый меня сквозь время — все-таки настиг. И я отныне вижу, как идет он в облаченье, с посохом владыки, и с панагией на груди — шагает под улюлюканье мальчишек-пионеров, и тверд, и прям, ни лагерем, ни ссылкой не сломленный — к еще живому храму Великомученика и Победоносца Георгия, где служит, прославляя за всех нас, грешников, распятого Христа.

2

Он думал о загадке бытия — о духе, о материи и вере. В набитой камере, среди жулья, ворья, среди невинных и офицерья, жалея всех… И понимая — к высшей мере приговорят, как здесь заведено, когда навесили нешуточное дело — «организацию»… Но вера — все одно! — с молитвой только крепла, не слабела. И следователь, взгляд спокойный встретив, никак не мог усвоить нужный тон… Но приговор подписан. На рассвете он будет в исполненье приведен. И можно будет доложить в столицу о ликвидации серьезного гнезда… Какой туман над городом клубится! Какая сквозь него с трудом пытается пробиться лучом последним чистая звезда!