«ДЕНЬ и НОЧЬ» Литературный журнал для семейного чтения N 11–12 2007г.

Огни парка, разбитого напротив киоска, перевернулись, и Ахмед очень удивился. Потом он умер. Саид вытащил из спины парня тесак, и плюнул на тело:

— Значит, я, по-твоему, глупый американец?! Собака.

— Саид, — спокойно заговорил тощий высокий афганец, и все удивились, — Саид, он вовсе не это хотел сказать.

— Вот уж ни…

— Но раз уж, — спокойно повернулся суданец к Саиду, перебив того, — ты это сделал, то, будь добр, вынеси тело несчастного в подсобку, заверни в ковер, и вывези куда-нибудь, где его можно сжечь. Не думаю, что местная полиция его хватится.

Саид, глядя в пронзительно — мудрые глаза афганца, растерялся. Растерялись и все остальные.

— Да, и еще, — остановил их афганец. — Вымойте пол.

— Кровь Ахмеда в огурцы попала, — недовольно сказал Сержиу, — придется выкидывать…

Афганец улыбнулся:

— Оставь. Все равно здесь в хорошей шаурме никто толком не разбирается.

* * *

— Примите и распишитесь, — широко улыбнулся Петреску, внося телевизор в комнатушку ограбленной балерины.

Та только ахнула. Отказавшись от скромного угощения (нужно быть в форме, говорила, краснея, балерина, но Сергей понимал, что денег на хорошую еду у нее попросту нет), лейтенант Петреску решил обойти дом.

Полуразрушенная пятиэтажка была окружена тополями: они как раз цвели, и из-за пуха трудно было смотреть. Сощурившись, Петреску спустился на четвертый этаж (балерина жила на пятом) и прошел в общую кухню. Под ботинком что-то сочно лопнуло. Беззвучно выругавшись, Петреску отошел подальше от стены: по ней ползали несколько жирных тараканов, один из которых, спустившись на пол, и попал под ноги лейтенанту. На черной от копоти плите стояла кастрюля, в которой зарождалась новая жизнь. Видимо, ее, с остатками пищи, забыл здесь кто-то из пьяных обитателей дома. И забыл давно. Приподняв крышку (пришлось обернуть пальцы носовым платком) Петреску поморщился и отошел от плиты. Впечатлительному лейтенанту почудилось, что, должно быть, таким и должен быть ад. Никакого дьявола, никакого скрежета зубовного. Просто жара, июнь, заброшенная коммунальная кухня заброшенного дома для люмпен-пролетариев, молчаливые тараканы, тополиный пух. И гнетущая тишина.

Поэтому, когда вдруг откуда-то послышался жалобный плач, Петреску даже обрадовался.

— Значит, это еще не ад, — тихо сказал он кастрюле, выходя из кухни, — значит, это лишь его демонстрационная версия.

Плакала, как оказалось, чернявая женщина очень маленького роста в грязном халате. Расстраиваться ей было от чего: за шею женщину держал молодой толстяк с серьгой в ухе. Над головой несчастной он занес огромный навесной замок.

— Господин Балан, — удивленно спросил Петреску, оттаскивая толстяка от жертвы, — что это вы делаете?

Балан был той самой головой, которую лейтенант по горячности прищемил во время допроса. Как узнал Сергей во время расследования кражи газовой колонки у Балана, звали того Дан, и он работал в оппозиционной газете «Демократия». Сюда, в этот район для бедноты, Балан переехал по, как он выразился, «личным обстоятельствам». Он их явно мифологизировал.

— Видите ли, — доверительно сказал он Петреску, повертев верхнюю пуговицу кителя лейтенанта, и глядя тому в подбородок, — я весьма талантлив. И намерен написать книгу. Но сделать это на моем прежнем месте жительства просто невозможно: у меня много друзей, они часто заходят, суета, гам, шум… А здесь у меня есть тишина. И потом, эта комнатушка напоминает мне чердак парижских кварталов. А что еще нужно молдавскому гению для вдохновения? Черт возьми, я достоин Парижа, и я попаду туда! Кому, как не романоязычному молдаванину, прославить Бессарабию во Франции!

Помимо этого, толстяк Балан намекнул еще Сергею на некоторые связи с некоторыми женщинами, которые (о, разумеется, связи, лишь связи) ему хотелось бы порвать, уничтожить. А для этого требовалось сменить адрес. Поэтому пришлось закрыть хорошую квартиру на все замки, и броситься очертя голову сюда, в этот рай клошаров, изгоев, и его — будущего молдавского Вийона. Будущего в признании, но не в таланте — в таланте он ужемолдавский Вийон.

Петреску понял, что хорошую квартиру Балан пропил.

Толстяк явно выпивал: от него несло спиртным и во время той беседы, и сейчас.

— Да что же это вы делаете? — спросил лейтенант, мягко забирая замок у Дана.

Толстяк-писатель, тяжело дыша, присел на корточки.

— Сколько раз я им говорил, — нервно бросил он, не глядя на лейтенанта, — если пользуетесь общим туалетом, не смейте там курить. Особенно эти кошмарные дешевые сигареты!

— У вас нервы расстроены, — оценивающе поглядел на Балана Петреску, — вам отдохнуть надо. Нормально поесть. Выспаться. Пить поменьше.

— Попрошу вас, — недовольно возразил Балан, — не при этом животном.

Насчет животного Петреску не согласиться не мог: женщина была явно деклассированной пьянчужкой. Если бы мать Сергея увидела сейчас, кого держит за шиворот ее всегда чисто и аккуратно одетый сын, она бы упала в обморок. Пьянчужка разрыдалась, начала что-то бормотать, и, едва не укусив Петреску за руку, побрела в свой закуток.

— Вот так и живем, tenete, — подмигнул Сергею расстроенный писатель.

— Что вы сказали?

— Лейтенант. Tenete на итальянском — лейтенант.

— Вы говорите по-итальянски? — приятно удивился Сергей.

— Нет, — смутился Балан. — Так, знаю пару слов.

— Вообще-то я хотел сказать вам, — вспомнил Петреску, — что вашу газовую колонку мы нашли.

— Ах, да. Спасибо, tenete. Вы не против, если я вас так буду называть?

— Пожалуйста, — недоуменно согласился Сергей, — называйте, как хотите. Главное, не нарушать закон. А в остальном мы — свободные люди свободной страны.

— О, строгий блюститель законности, — картинно и даже как-то вычурно поднял руки Балан, — вы олицетворяете собой неподкупного стража порядка. Защитник слабых. Вдов. Сирот.

— Вы сирота? — искренне посочувствовал Петреску.

— Нет. Не обращайте внимания, tenete. Я просто пошутил.

— Вам нужно будет, — вытер пот со лба Сергей, — пойти в участок и забрать вашу газовую плиту. Если нужно, вам помогут ее донести.

Писатель Балан рассыпался в благодарностях, и на минуту Петреску ощутил, что смысл у этой жизни есть, несмотря даже на жару и тополиный пух. И жизнь, в общем, недурна, особенно для лейтенанта полиции, сумевшего вернуть украденное добро двум несчастным людям. Размышляя об этом, он пожал руку Балану, и пошел к лестнице.

— Лейтенант, — окликнул его пьяный журналист «Демократии».

Петреску, улыбаясь, обернулся, приподняв брови. Балан льстиво улыбнулся:

— Хотите, я почитаю вам свои стихи?

* * *

— О, Наталья. Кожа твоя бела, как зерна молодой кукурузы, и сочна, как зерна молодой кукурузы. Волосы твои между ног вьются, как мягкий ворс на молодом початке. Я обдеру зубами тебя, мой початок, я прожую твою молочную плоть. Тело твое горячо, как лист, обжаренный солнцем, губы твои слюнявы и влажны, как земля после летнего дождя, и так же, как эта земля, они быстро обсыхают: еще бы, ведь я выпиваю твою чистую, родниковую, ничуть не вязкую слюну. Между ног твоих жарко, как в аду моей бессонницы. О, Наталья…